Он несколько раз повторил:
— Как же всё сжечь? Всё до единого?
Сложив руки крестом, принагнувшись к нему, Матвей изъяснил:
— Церковь должна питать все умы! Первые христиане недаром же запрещали читать прихожанам священные книги! Неведение понадёжнее костров инквизиции истребляло в гораздых на соблазны умах непотребные мысли!
Вновь перед глазами явилась развалина, изгаженная бесцеремонными римлянами, избиравшими укромное место для своих мерзких нужд. Обломок белейшего мрамора, весь в трещинах, в ссадинах разрушенья, в грязи, торчал бессмысленно из чёрной земли. И он понял вдруг всё, пробуждённый исступлением пастыря, истинный смысл Матвеевых слов наконец дошёл до него, так что своя беда-неудача попятилась и отступила на время. Видение становилось яснее, и страшное, грозное чудилось в этом видении. Измятый платок сам собой воротился на прежнее место, в карман. Стиснулись влажные пальцы, вжавшись в ладонь. Глаза, остановясь в одной точке, глядели угрюмо, раздувались и опадали крылья птичьего носа. Негодование душило его. Ещё минуту назад оно взорвалось бы, могло взорваться и кипящей лавой хлынуть наружу. Тут время его пробудилось, и негодованье кипело и бесилось внутри. Силясь справиться с ним, как с тягчайшим грехом, он нарочно отдался на волю виденью и с Капитолия в один миг спустился на Форум. Невдалеке от обломка стены когда-то вздымался храм Юпитера Громовержца, от которого нынче сбереглось три колонны, тёсанные из караррского мрамора древним мастером большого искусства, украшенные барельефом по фризу, так повреждённым, что почти ничего уже было нельзя разобрать. Поблизости восемь колонн сохранилось от храма Фортуны. Ещё далее возвышалась колонна коринфского ордена, воздвигнутая в честь императора Фоки. Далее три колонны пенталийского мрамора, остаток храма Юпитера Статора. От храма Антонина и Фаустины сохранилась часть портика — десяток широких колонн. Всюду он видел то железную палицу варвара, то трудолюбивую кирку монарха. Чуждые чувства, чуждые мысли, заключённые в сияющий мрамор, одинаково возмущали дикое невежество варвара и просвещённую убеждённость аскетически настроенного монаха, и оба с равнодушием или с яростью дробили сатанинский мрамор в куски.
Он тяжело посмотрел на Матвея и угрожающе произнёс:
— Отец мой, опомнитесь, подумайте, чего вы хотите. Спору нет, что в Евангелии заключена вся мудрость того, как душе нашей жить здоровой, нравственной жизнью, но покуда ещё многие черпают мудрость свою из разного рода романов и повестей. Как же нам с этим обстоятельством быть? На свои-то маранья я бы мог посягнуть, да и посягал уж не раз: не дались — так в огонь! Но разве возможно предать огню все творенья искусства, как надлежит совершить это по вашему чересчур красноречивому слову?
Усмехнувшись, Матвей возразил:
— В моих словах ничего подобного не заключалось. Я лишь хотел напомнить тебе, что счастье человека в неведенье.
Он возмутился, отшатываясь назад: