Из-под жилета и брюк он извлёк пару новейших сапог. Они были крепкими, чёрными, узкими, совершенно ему по ноге. Головки маслянисто блестели: отличный поставлен был матерьял, на загляденье щёголям и в соблазн мошенникам разным. Сапоги представлялись такими удобными, такими мягкими даже на вид, что любо-дорого было глядеть. Он расправил бережно голенища этих давнишних новых сапог, испытывая сладкую нежность, и вздёрнул на ноги один за другим. На ногах сапоги сидели чрезвычайно элегантно и стройно, хоть сей час в таких сапогах под венец. Налюбовавшись на них, повертев в разные стороны так ловко обутые ноги, он вскочил и прошёлся взад и вперёд, не сводя глаз с несравненного сапожного чуда. Он блаженно прислушивался к их ровному хрусткому скрипу. Он с наслаждением ощущал их тончайшую эластичную кожу. Он беззаботно притопывал не тронутым ходьбой каблуком. Да, славно, славно были построены мастером сапоги! Золотые руки были, верно, у молодца! Так и потянуло пройтись в этих исключительных сапогах по морозцу. Свежий снег станет вкусно под ними звенеть. Новые крепкие каблуки будут ступать не скользя. Настоящей выделки кожа согреет быстрые ноги лёгким теплом. А вперёд и вокруг распрокинется снежное диво. В воздушном пуху вечернего инея закрасуются обнажённые деревья бульвара, точно вылетели на минутку из сказки. Чёрные домики обывателей подмигнут из высоких белых сугробов смелым золотым огоньком. Белейшие шапки свои вежливо приспустят низенькие двухскатные крыши. Тихие дымы еловых, сосновых, берёзовых дров приветно помашут длинной рукой.
Николай Васильевич заторопился уйти, пока его не настиг кто-нибудь. Пуговки второго жилета не вдевались в просторные петли. Толстый сюртук коварно застревал в рукавах. Он сердито выдернул неуклюжую руку, так нет: трижды неладная запонка изнутри захватила подкладку, рукав сморщился вдруг и вывернулся всей подкладкой наружу. Сюртук явным образом сопротивлялся ему. Э, нет, он должен выйти победителем из этой борьбы! Он тут же расправил упрямый рукав, шевеля от нетерпенья губами, как старательный школьник, когда выучивает назавтра трудный урок. Рукав нехотя воротился в прежнее положение и недружелюбно обвис, точно был ужасно сердит. Он вновь вскинул на плечи тёплый сюртук, однако горькая мысль уже поползла в очнувшейся голове: «Совершать прогулки да променады полезно только живым...» Ядовитая мысль зашипела сердитой змеёй и свернулась в кольцо, беспощадно жаля его.
Так и сжавшись, ссутулясь, он попробовал насмешливым словом усмирить незваную гостью, отпихнуть, упрятать обратно в нечаянно и некстати открывшийся ящик, приговаривая над строптивым своим сюртуком:
— Экий ты, братец, дурак.
Однако змея так и жгла беззащитное сердце. Тогда он замахнулся прихлопнуть её, грозно напомнив, что она прежде времени притащилась к нему, что он всё ещё жив и что свежим воздухом желает дышать, несмотря ни на что.
Змея, словно пока что примериваясь к нему до прыжка, для начала ядовито куснула, с шипением разъяснив, как бессмысленно, глупо совершать обязательный променад, укрепляющий тело, именно перед тем, на что нынче он твёрже камня решился трижды, если не двадцать пять раз.
Он понял, что змея не уползёт от него, покорно скинул новые сапоги, бережно водворил их на прежнее уютное место на дне чемодана, прикрыл пёстрым жилетом и песочными брюками, натянул помятый, видавший виды домашний сюртук и виновато обдёрнул его.