Камердинер с важным видом явился в дверях, однако Пушкин не мог со своего места увидеть его, и камердинер с достоинством выждал, пока барин его замолчит, и со значением, деликатно покашлял.
Пушкин оборотился и быстро спросил:
— Что, голубчик, стряслось?
Камердинер размеренно отчеканил, точно выколачивал палкой ковёр:
— Барыня приказали напомнить.
Пушкин, вскинув голову, весь подобрался:
— Ах да! Что она?
— Они с горничной, сели, должно, причёсываться.
— Ступай, что помню, скажи, одеться подай через час.
Желая затаить разочарованность и досаду свою, он попытался ответить повеселей, но ему было больно, что у Пушкина времени нет, и сказалось поспешно и громко:
— Что ж, когда работать, так надо работать, пора мне.
Пушкин стремительно оборотился к нему:
— Останься ещё!
Он решился солгать:
— В самом деле пора, меня ждут.
В глазах Пушкина скользнула усмешка:
— Время терпит, шепни-ка мне на ушко, что там нового завелось у тебя.
Он покорился тотчас, однако смущённо:
— Отрывочек есть... небольшой...
Пушкин ободрил:
— И отрывок пойдёт!
Он отказался, уже по привычке:
— Ни начала нет, ни конца.
Пушкин прищурился, улыбнулся:
— Отрывок чего?
Он отводил глаза, извинялся:
— Придумалась было комедия, щепотку реплик пустил на бумагу, а выходит совсем не смешно...
Сделав лицо деревянным, Пушкин в тон ему подхватил:
— ...и пришёл поузнать, не рассмеётся ли Пушкин.
Он застенчиво улыбнулся, глаза Пушкина, точно две ведьмы, так и сверкнули в ответ, и он, придерживая тот самый борт сюртука, стал выуживать книжку, однако она, как на грех, зацепилась за угол кармана, выворачивая его наизнанку, и, как и он сам, по доброй воле не желала выставиться на свет. Он волновался и заметно дрожал, наконец опуская её на колено себе. Он перекидывал нервно страницы. Он не поднимал головы и сдавленным голосом начал, делая долгие паузы, едва справляясь с собой:
— «Ну, что теперь скажешь о добродетели женщин, а? То-то, братец, никогда не бейся, особливо со мной. Мне даже было несколько жаль прельстить её, но чтоб тебе доказать, только и проучил, решился это сделать...»
Он переменил голос и сделал лицо несчастным:
— «И у тебя нет совести, так полно говорить об этом...»
Тут лицо его стало ухарским, голос с игривостью заскакал:
— «Почему ж, если бы она была какая замарашка, мещанка или обыкновенная курносенькая, краснощёкая, каких дюжинами Господь посылает, тогда другое было бы дело, но эта, братец, никому бесчестья не сделает. Хорошенькой я очень рад, я всегда, не краснея, похвалюсь ею!..»
Тотчас закрыв свою книжку, он пальцем водил по её шершавому переплету, всё с опущенной головой. Он не мог не сознавать, что коротенький диалог, случайно вырванный им из невесть какой середины, без всякой связи с невидимым целым, кому угодно должен был показаться бессмысленным. Один Пушкин умел всё понимать с полуслова, если, точно, и в полуслове слышалось что-нибудь достойное пониманья, и он всё замирал, ожидая насмешки и похвалы, и на мгновенье отрывался от тупого созерцания книжки, и взглядывался исподлобья, и силился угадать. Что думает Пушкин, чтобы проверить потом, совпала ли тайная мысль со словами, в какие Пушкин найдёт нужным облечь непререкаемый свой приговор.
Пушкин опустил голову, словно она была тяжела, откинувшись в кресле, играя серебряной ложкой, которая стремительно вращалась над блюдцем, редко и тонко звеня, когда внезапно задевала чуткий фарфор. Лицо было задумчивым и тревожным. Глаза, полуприкрытые желтоватыми веками, утратили блеск. Неправильные черты похудели.
Он колебался, неясно предполагая, гнев ли таился в этой тревоге, осуждение ли сквозило в этих внезапно похудевших чертах? Если гнев, что вероятней всего, так против кого и чего?
Пушкин произнёс угрожающе тихо:
— Какой удивительный подлец, с амбицией, с претензией на благородство души! Какие на свете водятся твари! И какое множество такого рода тварей у нас на Руси!
Мурашки поползли у него по спине, а Пушкин вдруг швырнул ложку с такой силой на стол, что она пролетела, как вихрь, упала на пол, покрытый ковром, и несколько раз повернулась на нём, как юла.
Он отшатнулся невольно: казалось, этот праведный гнев обрушился на него.