Немецкий пропагандистский плакат.
Однако по мере приближения с востока «власти советов» мировоззрение населения стало меняться, теперь оно само все чаще посматривало в сторону леса. Бежали в лес и те, кто не хотел быть угнанным на работы в Германию (хотя, как известно, многие из угнанных назад не вернулись, уехали в Канаду или США).
Но основной приток мирных жителей в отряды был вызван репрессиями немцев, только происходил этот приток по иной схеме, нежели представляла дело советская историография (российская до сих пор представляет) — «репрессии немцев — народный гнев». Все происходило, повторяю, иначе.
Дело в том, что местные жители были хоть и малообразованными людьми, но отнюдь не дураками. Нехитрую формулу партизанской войны большевиков они быстро «просекли»: «акция партизан — репрессии немцев». А потому, не дожидаясь тупой агрессивной реакции немцев на очередную провокацию партизан, собрав свой нехитрый скарб, припускали «тутэйшие» мелкой рысью к ближайшему лесу, то есть к тем самым партизанам (а куда еще, одним в лесу не выжить).
Кроме того, каратели, сжигая в ходе своих карательных операций села в партизанских зонах, одновременно производили принудительную эвакуацию жителей (забегая вперед, отмечу, что немцы в большинстве случаев не уничтожали местное население вместе с населенными пунктами, хотя именно такую картину создавала в умах советских граждан послевоенная пропаганда). Тем не менее, по вполне понятным причинам, многие из эвакуируемых жителей эвакуироваться из родных мест не желали, и опять-таки бежали в близлежащие леса — к тем же партизанам.
Вот что пишет в своих воспоминаниях свидетель событий, происходивших во время войны в Полоцке и Полоцкой области:
«Насильственная вербовка крестьян в партизанские отряды в течение лета 1942 года стала обычным явлением. Успеху этого мероприятия в значительной степени способствовали сами немцы своим консерватизмом, примитивным формализмом и суровостью, которую они применяли без всякого смысла и разбора. По немецким правилам, крестьянам запрещалось без особого на то разрешения выходить за границы своих земель. Всякое исчезновение человека из деревни на один день считалось уже большим преступлением, почти доказательством связи с партизанами. Родственные связи с другими деревнями во внимание не принимались. Отсутствие документа с немецкой печатью, который свидетельствовал личность, тоже считалось доказательством принадлежности к партизанам, парашютистам или шпионам, не обращая внимания на то, что человека давно и хорошо знали все вокруг. „Бефель ист бефель“ (приказ есть приказ): не получил во время документы или потерял их — вини сам себя.
Все это предельно упрощало задачу „советских“. Они насильно забирали крестьянина из деревни (пусть себе и при свидетелях: свидетелям немцы не верили, да и не было кому их допрашивать), немедленно уничтожали все его документы, потом отводили под конвоем в другой район. После этого с человеком все было кончено; он не мог больше вернуться на легальное положение и вынужден был — хотел того или нет — оставаться навсегда с партизанами. Худшую трагедию трудно себе представить.
А еще немцам ужасно нравилось жечь деревни. После этого отчаявшемуся человеку вообще не было чего терять. Разве это не самое надежное средство загонять крестьян в партизанские отряды?»… (Илынский, с. 227)
Именно перечисленными обстоятельствами обусловлено большое количество «цивильного» люда, группировавшегося вокруг партизанских отрядов, и служившего для последних рабочей силой, источником пополнения и т. д. По той же причине при проведении карательных операций среди убитых партизан оказывалось много безоружных граждан, в том числе женщин и детей. Как видим, «местные» шли в отряды по причинам, привнесенным извне.
И другие…
К концу оккупации выявились еще две группы «партизанского резерва». Осознав поражение Третьего рейха, все чаще стали переходить на сторону партизан так называемые «коллаборационисты» — например, сотрудники вспомогательной полиции.
«Любопытно, что согласно итоговому донесению…, в рядах бригады сражалось 595 бывших полицейских (напомню — стандартная бригада обычно насчитывала до 1000 бойцов — М.П.), которые после перехода к партизанам „активно боролись с немецко-фашистскими захватчиками“» (Соколов, с. 140).