Для молодого Пушкина эстетическая критика конечно легко могла найти свои пределы в том, чтобы установить чисто художественное достоинство того или другого произведения не голословно, не путем простой ссылки на свой вкус, на «нравится» или «не нравится», а путем размышления над правилами самого искусства, путем сравнения с другими произведениями и т. д.
Совершенно ясно, однако, что понятие эстетического критерия не есть понятие строго ограниченное. Что значит открывать красоты и недостатки? Есть ли например широта охвата объекта, разработанного в данном произведении искусства, одно из условий красоты? Есть ли красота — сила организации этого охваченного объекта определенными детерминантами? Есть ли это сила реализма художественного произведения, т. е. именно той особенной правдивости, которая звучит громче и проникает в сознание глубже, чем «сырая» правдивость действительности? А сила романтики, т. е. сила пафоса чувства, которая звучит в данном произведении и потрясает читателя, — разве ее можно изгнать из эстетики, разве это не суть красоты? Если отрешиться от суждения о подобных сторонах, то много ли останется для чисто эстетического суждения?
Пушкин, который хотел, чтобы проза была прежде всего умной, чтобы она прежде всего была носительницей мысли, мог ли бы он согласиться, чтобы художественная критика, которая для него была важнейшим видом внехудожественной прозы, отказалась от суждения о таких важнейших сторонах, определяющих собой достоинство произведения?
А недостатки? Разве поверхностность темы, разве ложные принципы организации объективного материала, разве манерность изложения, отсутствие какой бы то ни было целесообразности, отсутствие какой бы то ни было напряженной и высокой человечности в тех ощущениях, которые производятся данным произведением, — это не его недостатки?
Мы же знаем, как могучий эстетический критик Белинский никогда не мог и не хотел удержаться от того (несмотря на все опасности со стороны цензуры и правительства), чтобы не смешивать свой эстетический критерий с критерием социальным.
Тот процесс, который должен был привести к эстетике Чернышевского, уже начался фатально, и он уже зацепил Пушкина.
При этом нужно прямо сказать, что эстетическая критика может остаться эстетической и сливаясь постепенно с критикой общественной, что настоящая, подлинная критика непременно включает в себя оба эти элемента, что даже говорить о двух элементах здесь является не совсем правильным. Критика эстетическая и критика общественная на самом деле представляют собой одно и то же, или по крайней мере две стороны одного и того же.
Если Плеханов, воззрения которого на литературную критику в некоторых отношениях (прошу заметить это: лишь в некоторых) были шагом назад по сравнению с Чернышевским, говорит о двух актах критики, утверждает, что сначала надо генетически исследовать социальные корни произведения, а потом произнести о них эстетическое суждение, то ведь совершенно ясно, что он неправ. Генетическое объяснение, так сказать, детерминированного появления того или иного произведения (объяснение по столь дорогому для Плеханова принципу «не плакать, не смеяться, а понимать») — еще не есть даже критика: это есть собственно говоря, литературно-историческое исследование, это есть акт социологического определения причин появления данною произведения. Критика предполагает высказывание суждения о произведении. У Плеханова же часто получается так, что «настоящий» научный критик, «критик марксист», не должен иметь суждения о произведении. Совершенно очевидно, что это чудовищная односторонность; эта ошибка попала в систему Плеханова потому, что он, увлеченный полемикой, противопоставлял в то время такую огрубленную «объективность» действительно нелепым теориям социологов субъективной школы.
Нет, критик должен произносить суждение. Исследования о том, каковы социальные корни известного художественного произведения, ему очень важны, ему трудно произнести свое суждение без знания их (конечно о таком методе исследования еще ничего не было известно Пушкину, да и Белинский лишь изредка, хотя и блестяще, подходил к постановке этой задачи). Но дальше, именно в порядке общественной критики, надо ставить вопрос о функции данного произведения, о том, какую роль должно оно было играть по мысли автора, какую действительно роль сыграло оно в эпоху жизни своею автора и в последующие эпохи.
Тут возникает перед критикой вопрос, который для нашей творческой эпохи, для эпохи критического усвоения всего прошлого и оценки всего современного с точки зрения нашей великой цели, становится на первый план: чем данное произведение искусства является для нас, чем оно может помочь или повредить нам. Ответить на это — главная задача критики.