— Да? — невежливо удивилась Варвара. — Ну да, да, конечно, будем на «ты»... Это я так, по привычке «выкаю», как в школе учили...
— Да не болтай — в школе ее учили! — зачем-то перебил ее Иван. — Наверное, растерялась перед незнакомым дяденькой, так и скажи...
— Почему это я растерялась? — обиделась Варвара. — Видали, мы таких «дяденек»!
— Да ну?! Где ж вы их видали? — заинтересовался он.
— Где надо, тебе знать не надо! — отчеканила она и, едва ли не показав ему язык, скрылась за дверью.
— Один — ноль, — заметил Мишка.
— Да, вот так-то...
Иван вздохнул и мечтательно провел рукой по неровной беленой стене за кроватью.
— Ничего не изменилось, надо же! А ведь десять лет прошло... С ума можно сойти.
Уже в коридорчике Мишка вдруг сказал:
— А забавная у тебя подружка. — И ехидно поинтересовался: — Ты ее только курить научил?
— Да, — неопределенно согласился Иван.
Перед тем как снова войти в комнату с большим креслом и секретером, он положил руку на плечо Горелову.
— Я ведь говорил, что тебе здесь понравится...
— Мне здесь нравится, — серьезно уверил тот.
ГЛАВА 7
Ужин этот Иван всегда вспоминал с чувством нежной радости и волнения.
Тетя Клава, как она велела им себя называть, была сама доброта и сердечность. Она была невероятно сентиментальной, из породы тех женщин, которые самозабвенно льют сладкие слезы над мыльными операми, не важно, нашими или импортными, и ко всем окружающим относятся как к малым неразумным детям, которым непременно надо помогать и постоянно оберегать от бесконечных жизненных трудностей. Впрочем, это нисколько не мешало ей быть восхитительно практичной и оставаться в наши трудные времена одной из самых зажиточных хозяек в городе.
Она сразу же приняла Ивана как родного, не говоря уже о Мишке, при взгляде на которого моментально прослезилась, и окружила их прямо-таки материнской заботой, ни на секунду не переставая хлопотать вокруг двух замученных нервной столичной жизнью и плохой экологией великовозрастных разгильдяев. Эта беспрестанная суета странным образом не утомляла тетю Клаву, видимо, потому, что очень шла ей — ее круглым серо-синим глазам, с вечно поднятыми от удивления выщипанными бровями, ее аккуратному курносому носику, розовым, все еще очень красивым губам и пепельным волосам; а также приятной округлости формам и даже хорошенькой крепдешиновой блузке — синей в белый горошек, с белым же кокетливым воротничком. Да и вообще все эти хлопоты были своеобразной, очень удачной формой кокетства, что, разумеется, никак не умаляло их искренности и практической пользы. И даже соседу Боре Сделай Движение, семидесятилетнему крепкому пьянчужке, которого она знала всю свою жизнь и который был лет на пятнадцать ее старше, она все старалась подложить в тарелку кусочек помягче, хотя Боря, съевший в начале вечера две вареные картошки, уже к еде не притрагивался, больше интересуясь так кстати купленным портвейном.
Боря нравился Ивану с давних пор. Это был сухой дедуля, с навсегда потемневшими от солнца лицом и руками, светлыми, по-старчески выцветшими, но всегда смеющимися и зоркими глазами. Он действительно был чем-то похож на мирно доживающего свой век мифологического сатира, который давно постиг всю мудрость жизни, попивая вино и добродушно лаская пробегающих мимо нимф. В принципе, дядя Боря представлял собой единственный приемлемый для Ивана образец старости. Он даже немного позавидовал этому старику и, в очередной раз протягивая руку, чтобы через стол чокнуться с ним, пообещал себе приехать умирать сюда, проводя неспешные, жаркие или дождливые дни во фривольно-философских раздумьях, матерными криками гоняя по горным склонам трех-четырех белых козочек и ежевечерне присаживаясь на теплые каменные плиты у крыльца, чтобы по разумной цене предложить туристам или многодетным жителям густое, душистое, желто-белое молоко в двух неизменных трехлитровых банках. Говорил Боря мало, но, когда говорил, прямо глядя на собеседника, становилось ясно, что он умен и может рассказать много интересного, а помалкивать предпочитает лишь из лени или джентльменства, предоставляя Клавдии право щебетать, расспрашивать, потчевать и удивляться. Он только изредка вставлял в разговор хитрую пословицу или хулиганскую, с матерком, прибаутку, чем вызывал громкий восторг Ивана, снисходительную усмешку Варвары и преувеличенное возмущение своей старинной соседки — она давным-давно привыкла к его поговоркам, но считала необходимым при очередном лихом выверте всплескивать руками и неодобрительно качать головой, смущенно косясь на московских гостей.
Хоть хозяйка и переживала не в меру, что не успела как следует подготовиться к приезду гостей, стол был заставлен закусками. Почетное место среди них занимали горячие, сочные голубцы на большом овальном блюде и замороженное до каменного состояния белоснежное, с красными прожилками сало, благоухавшее чесноком.
Удивляясь своему аппетиту, Иван отдал должное всему, что было на столе, чем, естественно, осчастливил тетю Клаву. И теперь, прихлебывая действительно неплохую «Массандру», сидя за раздвинутым по такому случаю круглым столом в этой комнате, освещаемой всеми пятью лампами под коричневым абажуром, заставленной фарфоровыми статуэтками, увешанной вышитыми салфетками и пожелтевшими фотографиями, он чувствовал себя так, словно был почти что родным этим милым людям. Да и сами они вели себя так просто, совершенно не делая разницы между ним — почти что «своим» и Мишкой — модным артистом, что это можно было бы назвать высшим пилотажем хорошего тона где-нибудь в Москве. Здесь же, и ему приятно было так думать, это происходило от простоты души и той симпатии, которую, как можно было надеяться, он им внушал.
От всего этого у него начался редкий кураж, и он с первых же минут стал душой компании. Он удачно шутил, рассказывал истории, подливал вина тете Клаве, для Варвары у него всегда был готов комплимент. При этом он успевал еще наслаждаться голубцами и портвейном, не забывая время от времени «тормошить» Мишку, хитро переглядываясь с Борей. Он рассказывал бесконечные истории «из жизни звезд», большинство из которых нагло выдумывал тут же на ходу, и не переставал поражаться почти забытому удовольствию, которое испытывал, видя, какую радость доставляют эти байки его доверчивым слушателям. Клавдия внимала ему, открыв рот, причем верила всему, даже явной чепухе, на которую все остальные не покупались. Боря Сделай Движение и Мишка тихонько подсмеивались над ней и незаметно чокались под столом «Массандрой», так как Клавдия сильно тревожилась за Борю и после второго бокала упорно не давала ему пить. Это было совершенно излишне — ведь он явно относился к тому типу веселых пьяниц, которые никогда не спиваются окончательно, при этом почти непременно находясь подшофе.
Вечеринка развивалась по классическому сценарию. Оживление нарастало прямо пропорционально выпитому, и скоро голоса, звучащие одновременно, звон фужеров, стук вилок по тарелкам, смех и возгласы удивления слились в один сумасшедший веселый гул.
Самым молчаливым из всех был, конечно же, Мишка, разговаривавший еще меньше Бори. Оживленный и почти счастливый в начале ужина, он постепенно сник и сидел неподвижно, машинально улыбаясь и кивая, — на самом деле снова погрузился в себя и лишь время от времени обводил тусклым взглядом стены и всю шумную компанию. С интересом его глаза задерживались лишь на Варваре, которая, безусловно, была ярким пятнышком на общем фоне.
Идеальная, чуть ли не с голубым отливом, совершенная белизна волос, вульгарная у кого угодно, только не у нее, — этот фантастический оттенок был настолько естествен, что она казалась пришелицей с другой планеты или одной из «детей будущего», резко подчеркивала светлую терракоту лица, словно поцелованного солнцем. На скулах и переносице загар был темнее. Так обычно загорают дети, еще не знакомые с коварством завистливого светила.
Иван, естественно, тоже не упускал случая полюбоваться ею, благо она сидела как раз напротив и, казалось, полностью была поглощена его рассказами. Однако, наблюдая за ней, он понял, что так именно казалось. Он понял это, заметив, как она ест, будто не чувствуя вкуса пищи, что делало ее только более очаровательной, как пьет, пожалуй слишком жадно, густое вино, темнеющее в пузатом бокале.