— Тридцать первого января, и наших разбили! Все пропало, один в тюрьме, остальным удалось бежать…
— А Жуан Шагас?
— Не знаю, брат не сообщает подробностей.
И он передал Фортунато письмо, пришедшее из Португалии. Тот стал с жадностью читать.
У них были общие «идеалы». Они вместе грабили страну. Дуарте скупал каучук, Фортунато совершал бесконечные набеги в леса и саванны в поисках живого товара. Но они не переставали считать себя республиканцами, борцами за свободу, поборниками добра и справедливости. Им казалось, что они все еще полны энтузиазма и благородных идей, как в юности, что они ничуть не изменились с тех пор, как судьба забросила их из Португалии на африканский берег. Они не сознавали даже, как очерствели за последние годы, как ограничены стали их требования свободы и справедливости только для белых!
Прочитав, Фортунато спросил:
— А что пишут лиссабонские газеты?
— С этой почтой я не получил ни одной.
— А в Луанде?
— Ничего! Местные газеты полны болтовни некоего Урбано де Кастро. Он выступает против торговли африканцами… Ему, видите ли, понадобились какие-то законы…
— Этого еще не хватало, да тут жить станет невозможно, если мы будем нянчиться с этими черными!
— Они совсем перестанут работать!
— Если их не припугнуть, они взбунтуются!
— Я хочу послать в газету протест! Вот посмотри, что я набросал…
Дуарте был ловким дельцом. Чтобы залучить к себе как можно больше поставщиков каучука, он расставлял своих людей на степных дорогах, далеко за чертой города, за островерхими хижинами африканцев. Прежде чем конкуренты Дуарте успевали войти в сделку с местными торговцами, его верные слуги уже гнали людей, груженных каучуком, прямо на его дворы.
А дворов в доме Дуарте было пять. Два чистых, хозяйских, и три черных — зловонных, заваленных гниющими объедками и следами пребывания многих сотен людей. Сюда стекался каучук из самых отдаленных уголков Анголы.
Самыми расторопными слугами считались Ожаба и Котоньо. Они наблюдали за порядком на трех грязных дворах и ухаживали за банановыми деревьями. А за двумя хозяйскими дворами с кухнями, прачечными, купальнями, помещениями для слуг, курятниками, крольчатниками и прочими службами смотрел Канивете.
Здесь в расписных кадках цвела кроваво-красная сальвия, а по стене, отделяющей хозяйские дворы от других, пышно вились белые розы.
В эту ночь на город обрушился тропический ливень и размыл во многих местах глинобитные дома и ограды.
На заднем дворе рухнула часть стены. Хозяева проснулись на рассвете и с тревогой осматривали промоины.
— Когда это произошло? — грозно спросил Дуарте.
— Не знаем, хозяин, — отвечали Ожаба и Котоньо.
— Немедленно заделать пролом. Позови Камбуту, да поживей! — приказал он, обращаясь к Канивете.
Тот почему-то растерялся, замешкался, и Дуарте пришлось повторить приказ. Канивете не двинулся, просто стал кричать:
— Камбута! Эй, Камбута!
— О господи, да иди же сам, приведи эту скотину! Шаг лишний лень сделать! — крикнул разозленный Дуарте.
— И скажи кормилице, чтобы она тоже пришла! — прибавила дона Аута. Она считала, что Накалула должна сегодня же приступить к своим обязанностям.
Еще вчера дона Аута решила дать ей и Камуэнэ другие имена.
— Никак не выговоришь такое имя…
— Ну что ж, дона Аута, назови их обоих по-человечески… — посоветовал Фортунато.
— Мне всегда нравилось имя София, — мечтательно сказала хозяйка.
— Прекрасно, пусть она будет Софией, — согласился Дуарте, — а мальчишку назовем Мануэлом.
Еще вчера доктор Балземан осмотрел кормилицу. Он похвалил ее молоко, но на всякий случай советовал дать ей несколько дней отдыха и покормить ее как следует. Он рекомендовал еще хорошую дозу слабительного, прежде чем она начнет кормить девочку.
Казалось, все было предусмотрено. Все, вплоть до костюма. Дона Аута хотела, чтобы наряд у кормилицы был светлых, веселых тонов. Дуарте ни в чем не отказывал, материя нашлась на складах. Мурикэ одели так же, как и девочку, но Накалула не позволила снять бусы, которыми был обвязан его живот.
Дона Александрина тоже принимала участие в приготовлениях. С помощью Камбуты она пыталась внушить Накалуле некоторые сведения по гигиене и уходу за маленькими детьми.
— Девочку нельзя хватать за руку, как ты хватаешь своего. Девочку надо брать осторожно, поддерживать ей головку…
В ответ Накалула гневно твердила одно и то же:
— Мое молоко — для моего сына!
Но Камбута не переводил ее слов.
Казалось, все было готово, все предусмотрено. Накануне даже послали сказать Бенте, чтобы не приносила больше козьего молока — теперь у девочки будет кормилица.
Да, все было предусмотрено — все, в том числе и право распоряжаться другими людьми, распоряжаться их душой и телом.
Накалула была рабыней, ее молоко принадлежало ее хозяевам — она должна была отдавать его, кому прикажут…
Во дворе все еще слышались крики Канивете:
— Камбута! Эй, Камбута!
Дуарте потерял терпение и, взбешенный, сам бросился к каморке, где спал Камбута.
— Оглох, собака!
Он одним рывком открыл дверь каморки — пусто! Ногой распахнул дверь в соседнюю комнатушку, где жили Камуэнэ с кормилицей, — никого!
Слуги в ужасе смотрели на хозяина.
Дуарте, вне себя от гнева, крикнул:
— Ищите их по всем дворам! — Он погрозил Канивете: — Это ты запирал ворота. Если их не найдут, заплатишь собственной шкурой!
— Я им не открывал, хозяин.
— Убирайся! Я убью тебя!
Канивете одним прыжком догнал Ожабу и Котоньо, и они исчезли за банановыми деревьями. Скоро по всему дому разнеслась весть: Камбута и нгангелы бежали.
— Канивете не виноват. Они могли удрать через пролом в стене, — пытался успокоить Фортунато взбешенного Дуарте.
— Канивете не мог не знать, они спали рядом!
— Будь он заодно с ними, он бы тоже удрал!
— Все равно я его взгрею…
— Пойдем лучше посмотрим стену.
Они спустились с веранды.
Малютка проснулась и заплакала. Она хотела есть. Дона Аута схватилась за голову. У нее не было молока. Расстроенная и подавленная, она принялась носить девочку по веранде, пытаясь ее укачать.
Из глубины дворов доносились отчаянные вопли Канивете. Его наказывали.
Осмотрев пеленки, доктор Балземан поставил диагноз: «Дистрофия» — и назначил лечение. Во всем городе нельзя было найти хорошего коровьего молока, а доктор непременно требовал перевести ребенка с козьего молока на коровье.
— Но лучшим лекарством, конечно, было бы грудное молоко, — сказал он.
Девочка угасала на глазах. Она сильно исхудала и не переставала плакать днем и ночью. Дуарте не помнил себя от ярости:
— Я спущу шкуру с этой черной дряни!
Дона Аута бросилась к нему и обвила его шею руками.
— Нет!
— Хватит с ней церемониться!
— Это мы убили ее сына!
Дона Аута впервые назвала вещи своими именами. Дуарте это даже не приходило в голову. Когда Накалула с мертвым Мурикэ на руках кричала от горя, он только сказал Канивете:
— Растолкуй этой суке, что ее наказал бог. Не надо было убегать в лес и оставлять хозяйскую дочку без молока! Вот она — кара божья!
Их нашли через неделю после побега. Фортунато с большим отрядом вооруженных людей бросился вслед за ними по лесным дорогам, уж он-то знал эту дорогу как свои пять пальцев. Вернее всего, они бросились в свою деревню, рассудил он, — ведь там был потерянный рай, который они искали.
Да, именно там!
В неволе, бесконечно длинной ночью, Накалула мечтала о своем муже, о своей хижине, о своем возделанном поле. Оно уже цветет… Она сама обработала его новой деревянной мотыгой, полученной в подарок на свадьбу.
Большая белая луна в бездонном черном небе, усыпанном звездами, была похожа на круглую корзину, полную маисовых зерен, которые сыпались на землю, на двор, на красные сальвии в расписных кадках, на изболевшуюся душу Накалулы. Невыносимая тоска охватила ее ночью. Как хорошо теперь на дальних лесных дорогах, каким благоуханием полны ночные джунгли!