— Женушка была послушной, а? — Он захлебывался смехом и, закурив сигарету с фильтром, запрокидывал голову.
— Женушка была послушной. Твоя тоже?
Тут он становился серьезным, на лице его появлялось таинственное выражение, словно он готовился сообщить мне бог весть какую важную новость.
— Она сказала, чтоб я не валял дурака и не поддавался первому побуждению.
— Да ну?
— Ага. Первому побуждению. Я еще раз все взвесил, Йозеф, и пришел к выводу, что она, собственно, права.
— Что ж, я рад, — говорил я, допивал кофе и поднимался. — Мне пора на трассу. Посыпаем песком дорогу с глубоким покрытием, и я не хочу, чтоб ее пересушили.
— Валяй, — отвечал он. — Только в другой раз не суй нос куда не следует.
Так бывало неоднократно — может, три, может, четыре раза. Теперь же Смолин хранил вид серьезный, но нерешительный; он медленно поднял глаза от бумаг.
— Слушай, Зборжил, я излагаю не только свое мнение.
— Ты излагай, а я попробую угадать, твое оно или нет.
Он возмущенно тряхнул головой, кивнул на Прошекову.
— Это мнение многих!
Прошекова сидела напротив меня, сжав руки, будто кого-то о чем-то умоляла. Она явно нервничала.
— Чье же еще, товарищ директор?
Мне сегодня вовсе не хотелось ругаться. Но в его тоне было нечто тревожащее меня и настораживающее.
— Я говорю совершенно серьезно, — с угрозой произнес Смолин и надел очки в темной роговой оправе.
Глаза его теперь казались выпученными, ненормально увеличенными — стекла были очень толстые, шесть диоптрий в левом и семь в правом. Дряблая кожа над воротничком свисала мешочками и вяло подрагивала, когда он встряхивал головой, откидывая со лба волосы.
Усталость кошмаром навалилась на меня. Я зевнул долгим, во весь рот, зевком. Прекратилось действие Кветиного кофе, мне бы сейчас двойную порцию, чтоб забыть о бессонных, напряженных часах, когда я мотался в буран, в мороз, под свирепым, пронизывающим ветром, забыть о женщине со вздутым животом, который она поддерживала посиневшими от холода руками, забыть о Личке с его лыжами, о его искаженном от напряжения лице, когда он просил и умолял нас… Здесь, в тепле, где шаги заглушает ковер и все кажется как бы дистиллированным, меня одолела усталость и унесла куда-то далеко вспять. «Мне необходимо выспаться, — подумал я. — Это было бы самым разумным из всего, что я мог сделать. А я как миленький встал утром и вот сижу здесь, в то время как остальные отсыпаются в теплых квартирах под перинами…»
Когда мужчина начинает стареть и осознает, сколь много в жизни не понял, им овладевает страстное желание познать жизнь до самых глубин. Заглянуть под поверхность, на дно, под такие наносы, которые — если они достаточно мощны — не дают замерзнуть почве. Именно такое состояние вдруг охватило меня сейчас, причем с такой силой, что я очнулся, глубоко вздохнул и, раскрыв пошире глаза, начал игру, в которой ставкой была моя судьба. Мужчины с обледеневшими усами, пропитанными морозной мглой, стояли сейчас рядом со мной и смотрели на меня спокойными внимательными глазами.
Смолин облизал сухие губы.
— Мы долго советовались. Не думай.
Его озабоченный голос вреза́лся мне в уши, оглушая все звукопроводящие каналы, какие только были в моем слуховом аппарате. Сигналы, которые производили его голос и его поведение, побуждали меня быть острожным, выжидать, сосредоточить мысли на том последнем, что я мог еще с чистой совестью предпринять в свою защиту; я не желал засыпа́ть, мне отчаянно хотелось трезво и спокойно выслушать Смолина и ответить на все его претензии.
— Дело тут не простое… — Он быстро глянул на Прошекову, но та, как каменная, уставилась в стол, ничем не показывая, что слышит и понимает.
Мне прекрасно известно: жизнь — штука не простая. Особенно ясно осознавал я это, когда приезжал с трассы в одном из наших грузовиков и бросал якорь в «Черном Петере» или в «Приятных встречах», потому что меня не тянуло домой с тех пор, как Эва злорадно и очень громко заявила, что такого мужа, как я, ей даром не нужно и она больше не в силах со мной жить. Разговор этот произошел примерно год назад, вернее, не разговор, а монолог на тему о непонятой душе и непризнанной женской натуре, которая все равно, все равно должна добиться своего. Когда же я бросил единственную фразу насчет нашего сына, она безапелляционно отрезала, что сын весь в меня, ему неинтересна обычная, повседневная, серая жизнь и что он вечно ищет у девчонок подтверждения своих мужских достоинств и остроумия. Не скажу, что я лучший из мужей, но ведь именно потому и приросла мне к сердцу работа в дорожном управлении, что в собственной семье мне уже нечего было ждать. Неделю после этого разговора еще казалось, что Эва молча возьмет свои слова обратно, но потом я несколько раз видел ее в обществе черноволосого служащего вафельной фабрики, и в результате мне ничего не оставалось, кроме как являться домой только ночевать. Какое-то время я старался додуматься, где была та ошибка, что развела нас в разные стороны. Но мне уже не хотелось возвращаться к тому моменту, с которого все началось, к моменту, когда я так спокойно и в общем-то без единого возражения потерпел крах.