Я сел «У Флоры» на одиннадцатый, слез на Мустеке и пошел через Староместскую площадь пешком. Повсюду уже было людно — особенно перед курантами. Мне захотелось выпить чего-нибудь охлаждающего, но я прекрасно знал, что стоит сбиться с курса, и на экзамен я не попаду. Особенно тяжело стало у дверей Ондроушека. Постучать? Или ждать, пока вызовет? Занятно, что о предстоящем бракосочетании я почти не думал. В коридоре нашего факультета был сумрак, стоял какой-то застарелый запах. Курева, вероятно. Пристроившись к окну против двери, я приготовился ждать. Взглянул на часы. Пять минут девятого. «Минут через десять постучу», — решил я.
Затем дверь распахнулась.
Вышла Вавакова.
В вязаном платье, на высоких каблуках, она казалась вполне стройной, но анемичное лицо свое не попыталась оживить даже губной помадой. Вавакова держала кипу книг и, увидав меня, небрежно бросила:
— Профессор еще не пришел, ты подожди.
Она стала говорить мне «ты». Это был добрый знак.
— Здравствуйте! — сказал я и тут же предложил: — Помочь?
— Сумеешь отнесли это на кафедру чешского языка?
— Конечно, — оглянулся я на подоконник, где лежал портфель.
Она заметила мой взгляд:
— Я положу на стол.
— Профессор будет, как вы полагаете?
Вавакова посмотрела на часы. Было четверть девятого. Он назначил мне на восемь.
— Куда же ему деться?
Она была права. Куда же ему деться. Я взял из рук у нее книги, отнес вниз к секретарше и снова начал нервничать. Обратно к лестнице умышленно не торопился, раздумывал, можно ли попросить Вавакову замолвить за меня профессору словечко, — конечно, это так и не пошло дальше проекта. Как всегда. Я сделал крюк — поднялся на третий этаж и прошел коридором, опоясывающим все четыре крыла. Была пора экзаменационной сессии — только мои шаги гулко отдавались в тишине. У кабинета Ондроушека я замер и прислушался. Голосов не было слышно, и я робко постучал.
— Еще не приходил, — сказала Вавакова, не отрываясь от книги, и стала ждать, пока я затворю.
— Портфель можно взять? — спросил я.
— Разумеется.
— А вы не думаете, что профессор мог забыть? — хотел я удержать нить разговора (главное потому, что в одиночестве не чувствовал себя уверенно, хотя и подготовился на этот раз неплохо).
— Такого еще не бывало, чтоб профессор мог забыть свои обязанности, — уверила она меня.
Она была о нем, как видно, неплохого мнения. В беседе с ней об этом следовало помнить.
Тон ее меня немного обескуражил. Я нерешительно сказал:
— Послушайте, мне кажется, вообще все это зря. Я позабыл по меньшей мере полстолетия, а если уж достанется абсолютизм Баха…
— То обязательно все вспомнишь, это я знаю… — перебила Вавакова и в утешение мне улыбнулась бледными губами.
— В голове у меня сегодня беспорядок, — вздохнул я.
И неожиданно схватился за спасительную мысль:
— Вдобавок я в одиннадцать женюсь.
Это не могло не тронуть молодую женщину. Вообще любого.
Она быстро взглянула на меня:
— Вполне серьезно?
Но по глазам ее я видел, что она не верит. Должно быть, не могла представить себе человека, пришедшего на свадьбу в таком виде. Синий костюм мой был не так уж плох, но, разумеется, не для свадебного торжества.
— Была такая спехатура… — произнес я, еще раз шумно вздохнув.
Сказал — и самому стало противно: ну не подлец ли я — так отношусь к Ваваковой, когда та искренне желает мне добра.
— Родители пока не знают, — вставил я и придал лицу озабоченное выражение.
Она понимающе кивнула. Как человек, кое-что повидавший в жизни.
— А почему ты не сказал этого в понедельник профессору? Он бы тебе назначил другой день.
— И сам не знаю. Боялся, вероятно. Я рад был, что вообще-то разрешили пересдать, — сказал я покаянно, глядя на Вавакову.
Ну кто на моем месте вел бы себя иначе? Колман? Пожалуй. Но тому все трын-трава.
— Я поговорю с профессором, — решительно произнесла Вавакова. — Сейчас же с ним свяжусь по телефону, если его что-то задержало. Ты не волнуйся.
И скрылась в канцелярии.
— Большое вам спасибо, — обратился я к двери и отошел на прежнюю позицию у окна.
Немного успокоенный, достал из карманов конспекты и разложил их все на радиаторе. Меня тревожила вторая половина девятнадцатого века. Ее, конечно, следовало повторить. Когда я опускал в карман руку, она наткнулась там на пряничного кукленка, которого Ладена положила мне на счастье. Я гладил его пальцами, пытаясь вспомнить, что она при этом говорила, и, ободренный радужной надеждой, точно восстановил Ладенины слова.