— А может, это Зборжил? — откликнулся Бальцар, скалясь мне в лицо. — Что-то я его нигде не вижу. Не он ли на ту бабу полез?
Все засмеялись, ветром срывало смех с самых губ. Снег валил без передышки, ледяные кристаллики кололи лоб, щеки. Я тоже улыбнулся.
— Ты прав, Бальцар, это мой «вартбург», порезвиться мне захотелось!
— То-то, — ухмыльнулся Бальцар.
Он подал руку Илоне, втащил ее в кабину и дал газу. Грузовик рванулся, я едва успел вскочить на подножку. Плюхнулся на сиденье, сердце бурно колотилось.
— А теперь, Бальцар, изволь выполнять мои распоряжения, — твердо сказал я, чувствуя, как стынет кровь: ведь я мог сейчас лежать здесь, в снегу, задавленный стругом, завеянный серебристыми кристалликами, и никто бы меня не нашел. — Поедешь ты теперь, как только умеешь, и, пожалуйста, без глупостей!
Он дал сигнал. Хотя гудеть было некому.
— Ну, двигай. Сейчас мы в Гельтинове, до Брода восемь километров. Даю тебе пятнадцать минут. Слышишь?! — взревел я вдруг так, что жилы на шее вздулись. — И давай, жми! Люби себе кого хочешь, но сейчас ты на работе, за рулем служебной машины. Жми давай! Не то я тебя так прищучу, что запищишь.
Тут я заметил на обочине неподвижную фигуру.
— Стой!
Илона разлепила опухшие веки.
— Почему остановились?
— Что за человек? Ночью? Может, тот самый лесник?
— Заткнись, — оборвала Бальцара Илона. — В чем дело?
Человек хватался за дверцу, наконец открыл ее, полез к нам. Мы потеснились.
Все молчали. Незнакомец, уже пожилой человек, седоватый, тепло одетый, судорожно переводил дух, растирая озябшие руки.
— Наверное, совсем бы замерз…
— Что вы, к черту, делаете в этом пекле, в два часа ночи?
— Шел в Брод на утреннюю смену. Говорю себе: утром, поди, никаких автобусов не будет, а в такое время каждая пара рук дорога…
— Илона, — сказал Бальцар, — дай ему хлебнуть.
Это адресовалось мне. Я достал фляжку, обтер горлышко. Но для того, чтобы произвести эту операцию, надо было вытащить чистый платок из-под всех моих одежек. Это оказалось не так-то просто.
— Хотите? — протянул я фляжку.
Рабочий отпил немного, вернее, только пригубил, и поблагодарил. Я взвесил фляжку на ладони и влил в себя рюмки две. Илона отобрала у меня фляжку и тоже выпила.
— Идти дальше я уже не мог. Из сил выбился, так бы и замерз. Особенно трудно за лесом. Сугробы такие — карабкаешься на них, как на Эверест.
Впереди высоченный сугроб, до самых окон кабины. Встал, загородил нам дорогу, выжидая.
— Бальцар, тридцаткой, тридцаткой, прямо в середину, полным ходом!
— Давай, на первой скорости, вперед! — подхватила Илона.
Мы поперли напролом сквозь белый разлив, рассекая его, как волны, отбрасывая в сторону белую пену.
— Проходит, держится старая калоша! Видал?! — кричала Карабиношова, колотя кулаком по щитку. Она подпрыгивала на сиденье. Она была счастлива. — Молодец! Дай поцелую!
Она чмокнула Бальцара и с сияющим лицом повернулась к нам.
— Выйду за Войту! Он мой суженый!
Старый рабочий дыханием согревал руки. Дальше мы ехали молча. От постоянного напряжения клонило ко сну. Ничего удивительного, если б я задремал. Но я знал, что Бальцар следит за мной. И я напрягал зрение, вглядываясь в сверкающую, все заслонившую снежную стену, и думал только о том, как бы не пропустить чего на дороге. Я словно сидел в засаде, подстерегая дичь, и изо всех сил боролся с сонливостью, которая накатывала на меня в тепле тесной кабины.
Илона сидела, запрокинув голову, черные волосы рассыпались по грязной обивке сиденья. Я нашарил за спиной одеяло, вытащил из-под себя, расправил у нее на коленях.
Она сгребла одеяло, сунула мне обратно. Я чуть отодвинулся от нее, хотя в общем-то было некуда, я совсем прижал старого рабочего.
Илона была раздражена, злилась. Уставясь в свистящую мглу, она приглаживала прядку надо лбом, облизывала губы. Какая-то мысль не давала ей покоя.
Подобранный нами рабочий жался между мной и дверцей. Его жизненное пространство ограничивалось десятью сантиметрами. Мое было не больше. Сунув руки в карманы, он вытянул ноги.
Илона оглядела кабину, словно ей было душно, словно она оценивала убогость нашего временного убежища. Лицо ее стало твердым, будто высеченное из мрамора. Оно было тем прекраснее, ее лицо, что принадлежало ей, Илоне Карабиношовой, с ее белыми руками и длинными белыми пальцами, с мозолями на ладонях и с пылью на сверкающей белизной коже.