— Я хочу, чтоб ты представил его ребятам, — сказал Смолин, оскалив зубы в улыбке, адресованной сперва мне, а затем и Павличеку, который с любопытством ждал, что, будет дальше.
Павличек сменил уже несколько должностей, и недурных. Работал проектировщиком на строительстве, имел производственный опыт, пару лет строил дороги. Такого человека мы искали давно и при виде столь крупной рыбины, приплывшей на наше объявление в газетах, удовлетворенно потирали руки.
Красавцы в расцвете лет никогда не вызывали у меня симпатии, вероятно потому, что сам я себя к ним не причислял. Павличек был женат во второй раз. Первую жену он оставил где-то очень далеко, с двумя детьми, на которых бухгалтерия исправно высчитывала с него алименты, а здесь Павличека воспитывала новая жена, на несколько лет старше его. Она звонила ему на работу, и я не раз слышал, как он с ней разговаривает — тем же фамильярным тоном, что и с директором, и со мной. Он ухмылялся в трубку, затягиваясь неизменной сигаретой, и небрежно стряхивал пепел прямо на стол. Когда я входил, он улыбался мне, приподнимаясь с места, показывал рукой на стул перед своим столом и, прикрыв трубку ладонью, бросал:
— Ничего не поделаешь, контроль…
И обнажал в улыбке свои белые зубы. В трубку он тоже отвечал с улыбкой, весь его разговор всегда был сплошная улыбка — «да, да, конечно, я сразу домой, куда же мне, милая, и ходить-то», — а я знал, что после обеденного перерыва он попросит у меня машину и поедет за город, к очередной женщине, которую прячет в какой-нибудь деревне. И попросит секретаршу позвонить жене, сказать, что он срочно выехал к месту аварии, далеко — всякий раз в другое место, — и не знает, когда вернется. Затем он приглаживал волосы, почесывал ногтем залысину и предлагал мне сигарету, которую я регулярно отклонял, так как привык к своей марке.
Он оценивал меня, проверял, как далеко можно со мной зайти, чтоб не ушибиться, сколько он может себе позволить, не навязываясь и не создавая впечатления, будто он хочет обвести меня вокруг пальца.
Я представил его своим брюзгливым сотрудникам, старым практикам-работягам; они недоверчиво поглядывали на эту новую личность. Павличек уселся в заднем ряду, положив ногу на ногу, и несколько раз дополнил меня, когда я спрашивал, все ли поняли, чего я хочу. Я отчитал Дочкала, дорожного мастера участка на Верхах, за то, что он боялся взяться за работу, с которой, по его утверждению, участок не справится; потом напустился на Обадала из Брода. Этого я не щадил. Дорожный мастер Обадал был неплохим начальником участка, но не совсем таким хотелось мне видеть человека, которого я направил в горный район. Обадал всеми силами увиливал от ответственности, он поминутно требовал от меня подтверждений и подписи страховки ради, желая иметь доказательство, что то или иное в работе выдумал не он, а кто-то другой, например я. Я всякий раз выставлял его за дверь, и всякий раз он являлся снова и требовал того же.
Павличек с улыбкой покуривал в своем углу, то и дело наклоняясь, чтобы стряхнуть пепел. Можно было подумать — какой аккуратист, но делал он это, кажется, не без умысла. Потому что всякий раз тянулся к другой пепельнице, вежливо прося то одного, то другого разрешить ему воспользоваться его «посудиной»…
Привратник помахал мне из своей застекленной будки с вращающимся стояком для ключей, теперь почти пустым. Я поднял руку в знак привета и прошел через стеклянные двери в темный коридор. В этот момент в коридор выбежала Кветушка, замерла на миг, с улыбкой тряхнула головой и, хотя она, по-видимому, направлялась в другую сторону, пошла мне навстречу.
— Старик бушует, как в тифозной горячке, — сказала она, заглядывая мне в лицо.
У нее были голубые глаза с четкими черными ресницами. Она подошла ко мне вплотную, как будто собиралась поцеловать меня, что ли, и я подметил в ее глазах странный блеск. Губы у нее дрожали, ноздри тоже, молочно-белое лицо было бледнее обычного от непонятного волнения.
— Что случилось? — спросил я. — Может, зайдем в комнату?