Он чувствовал, что почва ускользает у него из-под ног и что он попросту их всех боится. И, глядя на них, ощущал тяготу своего призвания. Они сидят, все, кажется, на одно лицо, отмеченные одной печатью, вялые, сонные, сытые, необъяснимые, зыбкие как тростник, незыблемые как столп, скопище не имеющих ушей, дабы слышать. А потом это чувство тотчас сменилось другим. Вдруг исчезло все их сходство. Общность раздробилась, и проступили различия. Они были так несхожи: высокие, жилистые и приземистые, плотные; гиганты с маленькими головками и щуплые существа с пивными бочками на плечах. Были тут круглые, сизо-красные лица и длинные, строгие, темные лица, лица стариков без единой морщинки и лица юношей, изборождённые глубокими складками. Прямо напротив сидел некто черногривый и чернобородый, темный лицом, словно кастилец, а с ним рядом старик, чья седая круглая голова наводила на мысль о славянстве. Сам же хозяин, Андрес Андерсен, ничем бы не выделился в толпе калмыков. И чтобы обратиться к этому скопищу, надо бы сподобиться чуда Пятидесятницы и, исполнившись духа святого, говорить на всех языках сразу! Но вот пастор снова огляделся и заприметил тайное сродство, единящее испанца, славянина и монгола в общий облик зажиточного зеландца, в секретный сговор, старинный союз, куда не принимают, членом которого можно лишь родиться, союз, куда не возвращаются, единожды с ним порвав, но и порванные узы тянут до самого гроба. Пастор понимал, что этот сговор, согласно которому человека судят не по писаным, ни даже по неписаным законам, доступным уму, но по темному, неясному чувству — самая неприступная преграда между собравшимися и его словом. Он вовне, и его не принимают всерьез. Пастор был вовне, и ощущал это, и знал, несмотря на дружелюбие и милости, ему выказываемые, знал тем яснее, что некогда сам принадлежал к их кругу. Он был вовне. Так было нужно оттого, что он был священнослужитель. А узы еще тянули, и они сковывали его. Пастору недоставало жгучего палящего проповеднического жара.
Он был светлый, стройный, с благородным лбом, и чужак, уж верно, решил бы, что он происходит от старинного рода государственных мужей или из духовного рода, но он был из тех крестьянских сынов, что рождаются на свет для ученья и вечного беспокойства. Здесь, в приходе, он пробыл недолго, но всеми уже стал любим. На службы к нему ходили, в проповедях его знание о земле, зверье и сельской жизни тонко смешивалось с высокой нежностью божественного, и слушателей это восхищало, но, придержись они его слова хотя бы с воскресенья до понедельника, они бы из крестьян тотчас превратились в мечтателей.
Он постучал по стакану и сказал проповедь о труде работников, о бедняках, чьими трудами спеет колос. К чему полное гумно и безбедный кров, если в сердце хозяина нет благодарности к сеятелю?
После минутной тишины вновь грянуло веселое застолье. Не то чтобы они пропустили слова пастора мимо ушей, но языки развязались, лица разгорелись, и снова в ход пошло крепкое питье.
Пастор уж не раз подумывал о том, что пора уходить, и ждал только удобного случая, но тут взгляд его упал на хозяйку. Она шла через залу, возбужденная озабоченность в ее облике сменилась поразившим пастора спокойствием. Медленно подошла она к мужу и что-то шепнула ему на ухо. Тот посидел, застыв, потом с грохотом отшвырнул нож и встал из-за стола. Заметил все это один только пастор. Взгляд его встретился с взглядом хозяйки, и она подошла к нему. Здоровое, крепкое лицо ее улыбалось, но улыбка сидела на нем как-то косо и углы рта дрожали. Щеки пошли красными пятнами, покраснела и шея. Она помолчала. А потом громко попросила пастора пойти за ней взглянуть на детишек.
С улыбкой выведя его из залы, она прикрыла за собой дверь и остановилась, держась за дверную ручку. В зале снова грянула дробь веселых голосов и раскатился смех. Но с лица хозяйки сполз румянец, и оно стало совсем другим, даже не бледным, а серым.
— Что такое случилось? — спросил пастор.
— Подите поглядите, — шепнула она.
Он последовал за нею пустыми темными комнатами, и вот они оказались в людской.
Со струганного стола убрали утварь, и теперь на нем лежал Енс Отто. Он лежал вытянувшись, тихий, неживой. Темные глаза стыло глядели в черный потолок.
По стенам жались девушки, женщины, работники. Иные фартуками зажимали рот, другие стояли молча, в странном оцепенении. На скамье подле стола сидели только два пришлых возчика да скотник Йохан. Те двое опирались на стол, разглядывали собственные узловатые, натруженные руки и не знали, куда себя девать. Скотник же упирался широкой, сутулой спиной в стену и переводил с одного лица на другое взгляд затравленного зверя. Хозяин прошел прямо к нему и наотмашь ударил по щеке.