От того, что было в компашке, хотелось избавиться даже в памяти. Да и какое это теперь имеет значение, ведь было все это не с нею, а с глупой Бецей, которая из кожи вон лезла, чтоб казаться современной девочкой. Бедная Ленка, ей одной расплачиваться за их глупость! А у нее, у новой Симы, есть Володя, который никогда ничего не узнает. Нет, узнает, когда они станут такими большими друзьями, что будут говорить друг другу все, плохое и хорошее. Он умный, он поймет, посмеется над ее глупостью, порадуется тому, что сам, даже не зная, помог Симиному прозрению, и потом забудет об этом навсегда, они вместе забудут. Володя тонко чувствует музыку, поэзию, должен же он понять ее, Симу, ее сожаление и воскрешение для того, чтоб любить его одного, быть его другом.
Но в последнее время Алик стал домогаться новых встреч.
Во дворце делал вид, что они почти незнакомы, а потом названивал по телефону по нескольку раз в день. Сима решила поговорить с ним. Встретились в парке после уроков, сели на скамеечке.
— Алик, прошу тебя, — начала Сима без предисловий, — оставь меня в покое. Я не могу тебе объяснить всего...
— И объяснять нечего. Втюрилась в Сопу — вот и все. Разве я не вижу?
— Может быть, — не отпиралась Сима.
— А если я расскажу ему?
— Зачем? — Симу сковал страх, но она не хотела, чтоб Алик приметил его. Сказала как можно непринужденнее: — Что это тебе даст?
— Да так, ничего. Хотя бы удовольствие посмотреть на его самовлюбленную физию в этот момент.
— Прошу тебя... — Симин голос против ее воли задрожал, — не делай этого.
— Ну, нет, я ничего не обещаю. Посмотрю по настроению, такой вот турнепс...
И вот Володя стоит под окном с таким выражением лица, будто обвиняет ее. Значит, Алик предал, значит, ничто не проходит бесследно, не может забыться, тянется за человеком, хочешь ты или не хочешь. За все нужно держать ответ, и не только Лене, но и ей.
Володя без шапки. Сверху хорошо виден его ровный пробор, аккуратно причесанные блестящие волосы. Он немного запрокинул голову, брови его слегка поднялись, а глаза не черные, как всегда казались, а темно-серые. Видно, стоит здесь давно: озябли и покраснели руки, нос тоже красный. Губы плотно сжаты — никакого намека на улыбку, на приветливое слово.
Только вчера они заклеили с мамой окно газетными полосками, но Сима с силой толкнула раму, защелкала, отрываясь, бумага. Сима даже не ощутила, сказала она или подумала:
— Что случилось?
Володе неудобно смотреть вверх и говорить, губы его будто склеились от холода, он разжал их с таким же трудом, как Сима — рамы окна.
— Я был у Рябова...
Сима опустилась на колени, положила голову на подоконник и крепко зажмурила глаза — ничего не видеть, не слышать.
— Это правда? — донеслось до нее. — Сима, да говори же!
Сима поднялась. Посыпались шпильки, завиток соскользнул на нос, она отвела волосы рукой.
— Наверное, — сказала устало.
— Эх, ты! — Володя отвернулся, сунул руки под мышки, зашагал к калитке, подняв презрительные плечи.
— Подожди! Володя, подожди! — Сима заметалась по комнате, сунула босые ноги в тапочки, сдернула с дивана плед, набросила на плечи...
Она молча стояла перед Володей, дрожа то ли от холода, то ли от тех самых мурашек, которые обволокли сердце. Не было ни слов, ни мыслей, и она сама не знала, зачем остановила его. Просто страшно сейчас остаться одной.
— Не могу понять, — первым начал Володя, — как ты могла. Твоя музыка — и то, что сказал Рябов...
— Понимаешь, ведь это была не я... то есть я, конечно, но совсем другая, не та, что сейчас... Володя, мне стыдно, мне очень стыдно, но ведь это уже прошло. Было — и нет. Навсегда нет. Понимаешь?
— В общем-то понимаю, но... Лучше я уйду, Сима...
— Нет, как же ты уйдешь? Ведь я тебе потом сама бы все рассказала. Я думала...
— Я тоже думал... Но мое представление о женском идеале прежде всего связано с чистотой...
— С чем? — переспросила Сима. Она будто оглохла от его холодности, рассудочности. Лучше бы он кричал и обзывал ее, тогда бы она видела, что ему не все равно, что ему больно.
— С чис-то-той! — почти проскандировал он.
— Как жаль, что не с добротой... — прошептала Сима и беспомощно, с мольбой добавила: — Прости, если можешь, ведь я люблю тебя!
— А Рябова? Его ты тоже любила?
— Нет, нет! Разве его можно любить?
— Тем хуже для тебя. Прощай, Сима!
— Прощай, Володя, — ответила она машинально, проводила его взглядом до калитки и села тут же, на скамейке, подобрав босые ноги и закутавшись в плед. Почему она решила, что только Лене приходится расплачиваться за их легкомыслие? Вот и ее черед, и ни от чего нельзя отмахнуться и просто забыть. Каждый за свое расплачивается сам.