И все же то была прекрасная мысль. Казалось, она появилась у них когда-то только затем, чтобы вспоминать о ней в эту проклятую ночь.
— Еще один крест, — сказал Жак.
Но это оказался тот же самый.
— Тут есть встречные течения, — сказал Жильбер. — Мы кружим на месте, это ясно.
Жильбер чиркнул спичкой, чтобы прочесть имя на эмалевом сердечке. Имени не было. Это ничего не значащее обстоятельство повергло их в оцепенение. Как будто они ожидали увидеть на этой табличке чье-то имя, или даже два имени: Жильбер Корнебуа и Жак Лармуайе. Могучий, таинственный рок! Они не осмелились произнести ни слова и только глядели друг на друга. Нет, было невозможно представить, чтобы один из них когда-либо мечтал о смерти другого. Ну, можно ли это допустить? Через две минуты крест появился опять, но уже справа от них.
— Водоворот, — сказал Жак. — Странно ведет себя река.
— Надо выбираться отсюда, — отозвался Жильбер.
Схватив весло, он принялся грести с лихорадочной поспешностью. И вдруг Жак увидел, что он остановился, а в руках у него ничего нет.
— Что случилось?
— У меня кто-то вырвал весло.
— Ты плохо закрепил его, вот оно и выпало.
— У меня его кто-то вырвал, — повторил Жильбер.
Да, в эту необыкновенную ночь могло произойти все что угодно. Они услышали долгий вой. Лиса!
И в ту же минуту из тумана донесся громоподобный раскат: приближался и нарастал низкий гул, переходящий в оглушительный треск.
— Лед идет, — сказал Жак.
— Старина Жак…
На них двигалась сверкающая, как им показалось, стена. Должно быть, прорвало скопление льда за железнодорожным мостом, и теперь льдины вынесло на быстрину. Очевидно, лодка попала на то место, где сливаются два течения. Она вздыбилась навстречу льдинам. Жильбера и Жака швырнуло на дно.
Большой приветливый дом. Сияет сад в свете февральского утра. Подснежники на газонах кажутся особенно яркими под голубым весенним небом. По аллее тихонько идет старая дама в сопровождении служанки. Совсем дряхлая, дрожащая, она опирается на палку.
— Анна, — говорит она, — мне очень нужно было совершить эту последнюю прогулку по саду.
— О нет, Людивина, она не последняя, — отвечает Анна.
— Итак, я еще вижу небо. Скелет созерцает твое небо, господь.
Вместе с Анной она идет до конца сада и просит открыть калитку.
— Хочу посмотреть на реку, — говорит Людивина и идет через луг.
В нескольких шагах от нее разлилась река. Здесь лед уже снесло течением, лишь кое-где по берегам осталась широкая, зубчатая ледяная кромка.
Людивина увидела лодку. Она не выразила удивления. Несмотря на возражения Анны, подошла поближе к воде и долго смотрела на людей, лежавших в лодке.
— Они возвращаются с праздника в Эгли, — сказала Людивина. — Отчего им вздумалось переплыть реку в этой скорлупке? Такое может прийти в голову только пьяному. Наверно, их бросили в лодку какие-нибудь шутники.
Жак пошевелился и протер глаза. Проснулся и Жильбер. После столкновения со льдинами их лодку неожиданно отнесло в сторону от основного течения, и, как только они убедились в этом, ощущение безопасности охватило их с такой силой, что они снова улеглись на дно лодки друг подле друга и заснули, разбитые усталостью. Не голос ли Людивины их разбудил? При виде тетушки они были так поражены, что не смогли подняться со дна лодки и лишь дико озирались кругом.
— Да это же мои племянники, — воскликнула Людивина своим дребезжащим голосом. — Мои племянники! И оба мертвецки пьяны. Будь уверена, Анна, я не завещаю им ни единого сантима. Идем наводить порядок в делах.
Она повернулась и размеренным шагом пошла прочь, Анна же не сочла нужным что-либо сказать. И только когда они скрылись в доме, Жильбер и Жак поняли, что произошло. Они долго жали друг другу руки.
Утро было наполнено сладостью весны.
— В этом году сады зацветут рано, — сказал Жильбер.
— И цвести они будут, как никогда, — отозвался Жак.
Однажды вечером…
Если живешь в Эгли, то какой смысл бывать в Верзье? Эгли городок маленький, но и Верзье совсем небольшой город. В Эгли один газетный киоск, в Верзье два, и примерно такое же соотношение существует в остальной торговле. И только ради этого, право же, не стоит трогаться с места.
Венсан Мерьо, преподаватель литературы в Эглийском коллеже, жил у родителей. Ему исполнилось двадцать пять лет. Когда работа позволяла, он мог прокатиться на машине в Реймс и сыграть в карты или в бильярд с друзьями в каком-нибудь кафе. Однако чаще всего он отправлялся к концу дня в Верзье и в полном одиночестве бродил по главной улице. Он никогда не задумывался, зачем ему это нужно, и наверно, не стоит нам его об этом спрашивать.