Выбрать главу

На его счету пять романов, каждый из которых вызвал оживленные споры. Это писатель, особенно чуткий к общественным и нравственным изменениям, откликающийся на них живо и темпераментно, писатель, отдавший дань различным литературным увлечениям. Критик Жиль Маркотт заметил как-то, что проза Ланжевена «дает больше пищи для размышления, чем франкоканадская литература за несколько лет». Большой успех выпал на долю его повести «Пыль над городом» (1953), признанной Большим жюри критиков французской Канады лучшим произведением пятидесятых годов.

Жизнь лицом к стене принимает вид пораженья если хоть в крошечной щели не видеть намеки надежды надежды любви и надежды воли надежды на день когда без боли все мы будем друг друга любить.
(Перевод А. Парина)

Поэт Ролан Жиггер, также принадлежащий поколению пятидесятых, выразил в этих строках характерные настроения того времени: подавленность, тоску, чувство жизни «за стеной», отгораживающей франкоканадцев от большого мира. Социальная реальность послевоенного Квебека — обширной провинции, в которой сосредоточена основная часть франкоязычного населения, — давала мало поводов для надежды. Понятно поэтому, что «завезенная» из Европы философия экзистенциализма, трактующая мир как абсурд, а человека как бесконечно одинокое, отчужденное, не имеющее выбора существо, «привилась» на франкоканадской почве и получила широкое распространение среди творческой интеллигенции.

В повести Ланжевена, уже знакомого нашему читателю по роману «Цепь в парке», ощущается та же страстная жажда гуманизма, человеческого тепла, та же ненависть к обывателям и мещанам, но его увлечение идеями Сартра и Камю приводит к тому, что реалистическое начало повести постоянно «конфликтует» с заданной автором схемой.

Главный герой повести Ален Дюбуа отгорожен от мира «стеклянной перегородкой», сломать которую он не может. Жизнь проходит мимо, как картинки в калейдоскопе, он лишь фиксирует их в своем сознании.

Однако, как бы настойчиво Ален ни декларировал свою отчужденность в начале повести, он все-таки оказывается вовлеченным в разворачивающиеся события, страдает, мучается, не в силах заставить свою жену порвать с любовником, не в силах нарушить неподвижность провинциального быта. Его «я» раскрывается в исступленном монологе — основе повествовательной ткани повести. Возможно, Ален излишне склонен к самобичеванию и чересчур драматизирует события, но «наполненность» его личности вряд ли вызывает сомнения.

Позже, потерпев поражение в противоборстве с «общественным мнением» Маклина — города, по всей видимости символизирующего мрачную замкнутость Квебека, Ален действительно займет позицию пассивного созерцателя, «сойдет с арены» и тем самым подтолкнет к роковому шагу Мадлен, в сущности, погубит ее.

Оба они — и Ален, и его жена — восстают против привычных норм буржуазной морали, но мотивы у каждого свои. В Мадлен воплощено то, чего Ален был лишен или что было, возможно, подавлено в нем, — неукротимая жажда жить, действовать, идти на риск, безрассудство. «Зверь на свободе» — этим определением как бы подчеркивается нереальность бунта Мадлен. «Она может защищаться, либо выиграв все, либо все проиграв». Порыв к свободе был обречен на катастрофу, на поражение.

Но бунт Мадлен был скорее понятен маклинцам, нежели желание Алена быть «над схваткой», самоустраниться и одновременно его амбивалентность, половинчатость его решений, которые заставляют город перейти в наступление. Не пытаясь удержать жену, заставить ее порвать с Ришаром, не решившись, наконец, уехать из города, Ален тем самым подставляет под удар женщину, которую любит, и затем сам страдает от отчаяния и укоров совести. Такой путь борьбы не мог принести успеха, бунт не дал желанного освобождения, в финале Ален винит в случившейся с ним трагедии бога, собираясь «расквитаться» с ним. Почему?

Этот существенный момент помогает прояснить мировоззренческую основу повести, ее антиклерикальный пафос. На протяжении всей истории франкоязычной Канады влияние католической церкви было огромным, она охраняла и укрепляла перу франкоканадцев в себя как в нацию в условиях политического, социального и языкового неравенства. В 50-е годы это влияние все еще было значительным, но внутренние устои католицизма постепенно расшатывались, догматы ставились под сомнение, переосмыслялись. Ланжевен сумел верно уловить назревающие сдвиги в духовном климате провинции, увидеть в них признак приближавшегося обновления.