Во-вторых, и в связи с вышеупомянутым, любая оценка нашей общественной ответственности должна укладываться в более широкую моральную схему, которая оставляет место и придаёт смысл нашей частной ответственности. Даже там, где политическая теория резко разграничивает ответственность общества и частных лиц так, что одобряемые ею политические принципы не имеют непосредственного отношения к правилам индивидуального поведения, она всё-таки не должна вытеснять (в теории или на практике) наше чувство личной ответственности относительно помощи друзьям, выполнения обещаний, осуществления каких-либо проектов. В этом, я думаю, проблема для утилитаристских подходов к справедливости (см. гл. 1 наст. изд.). Но в то же время так же верно и то, что любая трактовка наших личных обязанностей должна оставлять место для того, что Ролз называет' «очень большими ценностями, применимыми к политическим институтам», такими, как демократия, равенство и толерантность. Например, сильным критическим замечанием в отношении «этики заботы» является то, что она не оставляет места для действия этих политических ценностей — они вытесняются динамикой этической заботы (см. гл. 8 наст. изд.).
Это оставляет нас со множеством не получивших ответа вопросов о соотношении моральной и политической философии, о разных формах совпадения и ожидаемого или испытываемого конфликта личных и политических ценностей. Но всё это — вопросы, которые могут быть рассмотрены только в контексте конкретных теорий.
Что касается критериев, по которым мы судим об успехе в политической философии, то я верю, что высшей проверкой какой-либо теории справедливости является то, соответствует ли она и помогает ли прояснить наши устоявшиеся представления о справедливости. Если по здравом размышлении выясняется наша приверженность интуиции, что рабство несправедливо, то это мощное возражение против той предлагаемой теории справедливости, которая поддерживает рабство. И напротив, если теория справедливости совпадает с нашими взвешенными интуициями и структурирует их так, что выявляет их внутреннюю логику, то тогда мы имеем мощный аргумент в пользу этой теории. Конечно, возможно, что эти интуиции безосновательны, и история философии полна попыток защитить теории без всякой апелляции к нашему интуитивному чувству правильного и неправильного. Но я не верю в то, что существует какой-то другой приемлемый способ действия. В любом случае, факт тот, что у нас есть интуитивное чувство правильного н неправильного, и естественно, и даже неизбежно, что мы пытаемся осмыслить то, что из него вытекает: что мы стараемся сделать всё, чтобы «прийти к согласованным взглядам и полагать наши убеждения о социальной справедливости обоснованными» [Rawls 1971: 21; Ролз 1995: 33].
Разные теории различным образом апеллируют к нашим взвешенным убеждениям. Например, утилитаристы и либертарианцы взывают к ним более косвенным образом, чем либералы или феминисты, а комму-нитаристы придают нашим интуициям иной статус, чем марксисты. Но опять же всё это должно обсуждаться в контексте конкретных теорий.
Таким образом, политическая философия, как я её понимаю, есть дело моральной аргументации, а моральная аргументация есть дело обращения к нашим устоявшимся представлениям. Говоря это, я исхожу из того, что, как я полагаю, является обычным взглядом в спорах о морали и политике: а именно, что мы все имеем моральные убеждения, они могут быть верными или ошибочными, у нас есть основания считать их верными или ошибочными, и эти основания и убеждения могут быть организованы в систему моральных принципов и теорий справедливости. Главной целью политической философии поэтому является оценка соперничающих теорий справедливости с тем, чтобы сопоставить силу и последовательность их аргументов, подтверждающих правильность их точки зрения.
Многим людям это может показаться безнадёжной затеей. Некоторые полагают, что моральные ценности реально не существуют, и поэтому наши «убеждения» об этих ценностях на самом деле суть просто выражение личных предпочтений. Как таковые, они не могут быть верными или ошибочными, и нет возможности рационально оценивать их. Другие считают, что, хотя моральные убеждения могут быть верными или неверными, нет возможности организовать их в систему принципов. Наши суждения о справедливости происходят из молчаливого понимания или чувства уместности, которое говорит нам, как реагировать на конкретную ситуацию. Любая попытка формализовать эти суждения, придать им характер абстрактных правил или принципов искажает их и продуцирует пустые формулы. Третьи верят, что, хотя у нас есть основания для наших убеждений о справедливости, и эти основания можно организовать в виде системы принципов, но единственными вразумительными основаниями и принципами являются те, которые аппелиру-ют к нашим историческим традициям. Справедливость скорее есть дело культурной интерпретации, чем философских дискуссий.