Вот на этой-то фазе поворота к миру и к разуму мы какое-то время и пребываем в нашем райском саду. Буги-вуги еще не проникло на наш фруктовый остров. Хотя вполне возможно, что этот особенный, приплывший к нам из-за океана способ обтанцовывать друг дружку уже культивируется в некоторых частных домах городка. Сдается мне, мои сыновья с гордостью поведали Ханне, что их мать уже умеет танцевать буги-вуги. Не знаю, как их мать, я, во всяком случае, пока не умею, то есть снова не иду в ногу со временем.
Девочки, абитуриентки, как и прежде, являются по вечерам ко мне в сторожку. Мы видим, как напротив, в другой сторожке, которую занял господин Ранц, мерцает пламя свечи, и фройляйн Ханна говорит: «Господин Ранц обдумывает свою судьбу». Ах, лучше бы она этого не говорила. Этот речевой оборот она наверняка позаимствовала у своего папеньки, каковое обстоятельство больно меня уязвляет. У меня всегда возникают сомнения в полноценности человека, если он заимствует какое-нибудь затертое выражение, не важно у кого, у своего учителя, у родного отца, у возлюбленного, у повелителя, — заимствует целиком, не заботясь о том, чтобы хоть слегка переделать его по своему усмотрению.
Мои познания в английском не настолько profound[6], чтобы я мог неделями расходовать их, так и не исчерпав до конца. Мне прежде всего недостает множества английских выражений типа: Не угодно ли вам иметь со мной небольшой разговор? Но именно подобные выражения важны для девушек, на случай ежели они вздумают поболтать с американскими солдатами.
Фрау Хёлер почему-то вдруг радует, что мои познания в английском не включают подобные обороты речи. Она вовсе не стремится к тому, чтобы я натаскивал ее дочурку для общения с американскими солдатами.
В смысле любви у девочек нет причин меня опасаться, ни малейшей чрезмерности в пожатии, когда мы здороваемся либо прощаемся, ни малейших намеков на приближение. Слово «приближение» напоминает мне о совместных с дедом поездках в Дебен. Почти у самого Дебена перед шахтной узкоколейкой висел предупредительный щит с таким вот текстом: «Берегись, если услышишь свисток локомотива либо если о приближении поезда станет известно другим путем». Слово «приближение» я читал как два, я думал, что «лижение» имеет какое-то отношение к слову «лизать», пока дедушка не объясняет мне, что это такой чиновничий немецкий язык. Пачкули, добавляет он, просто надо слушать, не звякнут ли где вагонетки.
Простите мне такое отступление, мои дорогие. Ничего плохого я этим сказать не хотел.
— Ну, теперь я истратил на вас все свои знания, — говорю я девушкам, — да и знаний-то было всего ничего.
— Как жалко, — говорят девушки, но желают по вечерам приходить ко мне по-прежнему. Протестовать я не могу, я ведь должен хоть так вознаградить Ханну за то, что она возится с моими сыновьями, как маленькая мама. Однако чем нам заняться, если наши вечера не будут впредь заполнены how do you do. «Доводилось ли в Лондоне бывать вам?»
— Фанты, — предлагает пухленькая брюнетка.
Ну-ну, фанты — повод для дозволенных поцелуев, предлог для вожделений, замаскированных добропорядочностью.
— Никаких фантов, — говорит фройляйн Ханна и тотчас, без паузы, добавляет: — Прошу прощения, что я вмешиваюсь, может быть, вы предпочитаете фанты?
Ты только погляди, какая она у нас искусница, фройляйн Ханна, а может, уже такая лукавая интриганка. Я делаю вид, будто не слышал ее вопроса.
— Давайте рассказывать страшные истории, — говорит сухопарая блондинка с козьим взглядом.
На этом и порешили, после чего бледная блондинка начинает рассказывать. Она рассказывает так, будто отгрызает каждую фразу от целого куска, а потом выплевывает.
На дворе зима, рассказывает она, я в лавку, за хлебом. Стоит какой-то человек, подглядывает. Я назад, в дом. А где же хлеб? Там стоит какой-то человек, поди знай, что у него на уме. Мать со мной. Человек все стоит. Мать стучит к ответственному за противовоздушную. Ответственный выходит с нами, смеется, зубов нет, а смеется. Это снеговик, а мы испугались. Правда, страшно?
— Да ни капельки, — говорит пухленькая брюнетка, после чего сама рассказывает какую-то историю, которую считает очень страшной. Она бежит от грозы и видит на бегу человека без головы.
— Да будет тебе, — протестуют другие, — знаем мы твою историю, он просто натянул куртку на голову от дождя.
Девочки начинают уговаривать меня, фройляйн Ханна смотрит умоляюще. У меня нет в запасе страшных историй, мне пришлось бы их выдумывать, а я строго-настрого запретил себе что-нибудь выдумывать, после того как написал роман про человека с тринадцатью догами, но об этом я, разумеется, девочкам не говорю. В лучшем случае я могу рассказать им недавнюю и не совсем обычную историю из своей жизни, что могу, то могу. Девочки не возражают.