- Что же с ней будет? Как ей жить?
- Ее мать ушла в монастырь, а монастырь тот не из богатых.
- Да не волнуйся ты за нее, дурочка! Она всегда может найти работу в баре.
- Или потребовать месячное пособие по социальному обеспечению. Вот Таны живут и жиреют на эти денежки. А у А Лан больше прав.
- Кстати о Танах, видели их младшую? Ходит в юбочке до самой этой самой, уже пошла по скользкой дорожке. Попомните мое слово, влипнет она в историю! Как говорится, подает мясо прямо на тарелке.
- Не язви, змея! Все знают, что твоей дочери нечего показывать, даже если бы она и захотела.
- Что мать, что дочь.
Это было уже чересчур. Старуха забрала свою скамейку и удалилась.
Вслед за ней стали расходиться и остальные женщины.
ШИРЛИ ЛИМ
ПУТЬ
Перевод М. Елагиной
Прошлой ночью ей снилось душное подземелье. Она блуждала по бесконечным темным коридорам. Тяжелый воздух сжимал голову, казалось, что уши заложены ватой, на скользкой земле под ногами белели черепа. Густая тишина, заставляющая сдерживать дыхание, наполняла ее уверенностью, что чьи-то злые глаза следят за ней из темноты. Черепа, злорадно ухмыляясь, окружили ее и начали двигаться медленно и монотонно один за другим, как в ритуальном танце.
Она знала, что, если не откроет глаза, она уже никогда не вернется назад, навсегда останется в этом мире лабиринтов, отделенная от живого тела, ее тела, которое отстраненно и спокойно лежит в постели и не понимает, что теряет ее. Она попыталась закричать, но рот ее только беззвучно кривился. Она очень хотела проснуться: считала до трех, с усилием напрягала мышцы, но прошло много времени, прежде чем она смогла открыть глаза. Ночь была чернее, чем сумерки сна; она сковывала тело, давила на глаза, но дарила приятное чувство освобождения от трепетного и сладкого ужаса...
Теперь она сидела в полупустом автобусе. Он тряско подпрыгивал перед каждой остановкой, но никто не входил и никто не выходил из него. Ее увлек его бездумный стремительный бег. На поворотах он упрямо наскакивал на тротуар и, с жалобным визгом сотрясаясь всем корпусом, захваченный стремительным движением, напропалую несся вперед по прямым дорогам, мимо домов, которые рядами наплывали с обеих сторон и тут же исчезали, проглоченные серыми сумерками. Дома уже засветились огнями: темно-желтыми, тускло-синими, дымно-красными - бессмысленные вспышки в темноте, наполняющие автобус еще более глубоким мраком.
Ни звезд, ни луны еще не было видно, быть может, они совсем не появятся сегодня. Люди в автобусе, серые, как небо, сидели, погруженные в свои мысли, которые навевала им наступающая ночь. Их взгляды были обращены в себя и лишь изредка в ожидании останавливались на двери, когда автобус резко тормозил. Но в дверном проеме никто не появлялся.
Вошла женщина в шаньку {Шаньку - одежда китайской женщины: кофта с глухим воротом и брюки.}, истощенная и поблекшая - слишком много детей, слишком много работы, слишком много прожитых лет.
Головы мужчин, воротниками отрезанные от туловищ, висели в полутьме, почти безволосые, с большими ушами, и покачивались от малейшего вздрагивания мотора. И только она, в светлом форменном платье, была ярким пятном в этой бесцветной компании. Она то беспокойно подбрасывала сумку, то покусывала нижнюю губу, вглядываясь сквозь пыльное стекло в еще более пыльный вечер, и слушала, как гудит дорога под колесами.
Она с радостью выскочила из автобуса. Но с остановки уходить ей совсем не хотелось. Странная неопределенность пути удерживала ее на месте. Ей казалось, что, если она останется здесь, автобус обязательно вернется и увезет ее домой. Она не хотела никуда идти.
Тропинки разбегались в разные стороны от перекрестка, за заборами под деревьями прятались дома. Она не могла представить себя ни в одном из этих домов. Окна, создающие квадраты света, занавески, задернутые, чтоб не выпустить свет, голоса, различимые в журчании музыки.
Отчетливый стук ложки по тарелке напомнил ей, что она давно не ела. В этих домах были люди, не подозревающие о том, что она стоит, голодная, где-то в темноте. Целые семьи - матери, отцы, дети, которые изо дня в день принимают пищу и ложатся спать в положенный час, - окруженные стенами, заборами и палисадниками, эти люди ничего не знают о ней, словно они существуют отдельно, в разных мирах.
Интересно, знает ли мать, что она стоит здесь, перед этими домами, а если знает, догадывается ли почему?
Она дышала странным, непривычным воздухом, наполненным запахами незнакомого кустарника и цветов, которые засыпали, поникнув сплетенными головками. Тонкое, сладкое благоухание щекотало ноздри. Неведомый воздух и обманчивая ночь взволновали и испугали ее.
Она хорошо помнила наставления матери, повторенные много раз: спуститься по тропинке и свернуть направо. Дома на той стороне огнями и шумом нарушали темноту. Собаки бегали вдоль заборов и хрипло бранились. Одна внезапно выскочила из мрака, но тут же убралась восвояси.
Седьмой дом от угла. Она ждала чего-то, сама еще отчетливо не представляя, чего именно. Калитка распахнулась от ее решительного толчка, и она вошла в красивый сад с бугенвиллеями и запахом свежей зелени. И вдруг все вокруг показалось ей таким знакомым, как будто она уже не раз бывала здесь. Открытая дверь, алтарь, незажженные свечи перед образом домашнего божества - загадочного всевидящего идола, которого вечно стараются задобрить и который всегда сердит, грозный владыка судьбы дома, пищи и семьи...
На стене по красному бумажному полю гулял золотой дракон, переливаясь сверкающими чешуйками. Его когти свирепо сжались, пасть разверзлась в неутоленной жажде вечной погони...
Из темной комнаты вышел мужчина, и она затрепетала от смущения. Ничего необычного не было в его появлении. Он вытирал рот тыльной стороной руки. Знакомый жест. Так всегда делал отец после еды. И все же какой-то голос говорил ей, что ее тут ждали.
Она сказала, зачем пришла. Хозяин предложил ей сесть и ушел в комнату. Она присела на край обшарпанной табуретки, но тут же вскочила: не хотела, чтобы ее застали сидящей, словно она собирается остаться здесь надолго.
От голода у нее темнело в глазах. Скорей бы сесть в автобус и уехать домой. Очертания золотого дракона дрожали на красном поле, выпрыгивали на свет и снова возвращались на бумагу.