*357 См. о них: Козлов Е. Неомифологизм в петербургской прозе девяностых // Звезда. - 2001.
*358 Серман И. 3. Гражданин двух миров // Звезда. - 1994. - No 3. - С. 189.
*359 Все цитаты из прозы Довлатова приводятся по изданию: Довлатов С. Coбp. прозы в 3 т. - СПб. , 1993.
*360 Генис А. Сад камней: Сергей Довлатов // Звезда. - 1997. - No 7. С. 235, 236; То же в кн. : А. Генис. Иван Петрович умер. - М. , 1999. - С. 55.
*360 С этим отношением к абсурду связана и такая важнейшая черта довлатовской эстетики, как "метафизика ошибки", по точному определению А. Гениса. Довлатовская любовь к ошибкам, неудачам и неудачникам, всякого рода провалам, разгильдяйству, лени, пьянству мотивирована философски: "У Довлатова ошибка окружена ореолом истинности. Ошибка - след жизни в литературе. Она соединяет вымысел с реальностью, как частное с целым.
Ошибка приносит ветер свободы в зону, огороженную повествовательной логикой. Мир без ошибок - опасная, как всякая утопия, тоталитарная фантазия. Исправляя, мы улучшаем. Улучшая - разрушаем.
Недостаток - моральный, физический - играл роль ошибки, без которой человек как персонаж судьбы и природы выходил ненастоящим, фальшивым. Несовершенство венчало личность. Ошибка делала ее годной для сюжета. <. . . > Как раз жизненный провал и превращает отрицательных персонажей [Довлатова] если не в положительных, то в терпимых. Аура неуспеха мирит автора с всеми" (Генис А. Довлатов и окрестности. - М. , 1999. - С. 58, 59).
*361 Крайне уместным здесь представляется наблюдение Виктора Кривулина: Довлатов "создал собственный жанр, в пределах которого анекдот, забавный случай, нелепость в конце концов прочитываются как лирический текст и остаются в памяти, как в стихотворении - дословно. Перед нами не что иное как жанр возвышающего романтического анекдота. Жанр парадоксальный, не могущий существовать - но существующий" (Кривулин В. Поэзия и анекдот // Звезда. - 1994. - No3. - С. 123).
*361 Simmons Katy. Plays for the Period of Stagnation: Liudmila Petrushevskaya and the Theatre of Absurd. Birmingham Slavonic Monographs. No. 21. - Birmingham, 1992. См. также: Kolesnikoff Nina. The Absurd in Liudmila Petrushevskaja s Plays // Russian Literature. - XLIII (1998). - P. 469-480.
*362 Simmons Katy. Op. cit. - C. 12.
*363 Туровская М. Памяти текущего мгновенья. - М. , 1987. - С. 198, 199.
*364 Тименчик Р. "Ты - что?", или Введение в театр Петрушевской // Петрушевская Л. Три девушки в голубом. - М. , 1989. - С. 397.
*365 Туровская М. Памяти текущего мгновенья. - С. 131.
*366 Мифологизм поэтики Петрушевской проявляется и в том, какие черты приобретают в ее прозе пространство и время. Как показала Джозефина Волл, у Петрушевской пространство разбито на замкнутые локусы-клетки, заменяющие для обитателей этих локусов весь мир; а временные параметры максимально размыты и неопределенны: "Ограниченная, клаустрофобная атмосфера художественного пространства Петрушевской усиливается благодаря разрушению временных барьеров. Время в ее прозе расчленено, действие разворачивается вне времени. . . Ее мужчины и женщины существуют в своих изолированных микрокосмах, не столько не имея представления о событиях в большом мире, сколько не имея каких-либо значимых контактов с этим миром" (Wall Josephine. The Minotaur in the Maze: Remarks on Lyudmila Petrushevskaya // World Literature Today: A Literary Quarterly of the University of Oklahoma. - 1993. - Vol. 67, No 1 (Winter). - P. 125, 126. )
*367 Такая интерпретация повести Петрушевской была наиболее подробно обоснована Х. Гощило. См. : Goscilo Helena. Mother as Mothra: Totalizing Narrative and Nurture in Petrushevskaya // A Plot of Her Own: The Female Protagonist in Russian Literature / Ed. Sona Stephan Hoisington. Evanston, 1995. - P. 105 - 161; Goscilo Helena. Dexecing Sex: Russian Womanhood During and After Glasnost. - Ann Arbor: Univ. of Michigan Press, 1996. - P. 40 - 42. Гощило Х. Ни одного луча в темном царстве: Художественная оптика Петрушевской // Русская литература XX века: Направления и течения. - Вып. 3. - С. 109 - 119.
*368 Интересно, что эти вечные скандалы между разными поколениями из-за еды по-своему тоже оправданы "памятью" идиллического жанра: "Еда и питье носят в идиллии или общественный характер (походы Анны Андриановны с внуком Тимой по гостям в надежде на даровое угощение, поездка с выступлением в пионерлагерь - с той же целью. - Авт. ), или - чаще всего семейный характер: за едой сходятся поколения, возрасты. Типично для идиллии соседство еды и детей" (разрядка автора - Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. - М. , 1975. - С. 267).
*369 Там же. - С. 266.
*370 В качестве иллюстрации приведем мнение известного канадского слависта Нормана Н. Шнейдмана: "Сегодня Маканин - один из немногих русских писателей, кому удалось за пределами брежневской эры сохранить уровень художественности своей прозы. Путем создания экзистенциального мифа Маканин в своих недавних произведениях сформулировал новую концепцию реальности, причем не застывшую, а подвижную и текучую. Он создает сюжеты, впечатляющие своей философской значительностью, которые обновляют без тривиализации обсуждаемые им темы" (Shneidman N. N. Russian Literature, 1988 - 1994: The End of an Era. - Toronto; Buffalo; London, 1995. - P. 86).
*371 Агеев А. Истина и свобода. Владимир Маканин: Взгляд из 1990 года // Лит. обозрение. - 1990. - No 9. - С. 25-33.
*372 Роднянская И. Б. Незнакомые знакомцы // Художник в поисках истины. - М. , 1989. - С. 108 - 145.
*373 Аннинский Л. Структура лабиринта: Владимир Маканин и литература "серединного человека" // Локти и крылья. - М. , 1989.
*374 Этот рассказ, опубликованный в "Новом мире" (1995. - No 4), вызвал в критике противоречивую реакцию. С одной стороны, в нем увидели отражение Первой Чеченской войны (начавшейся в декабре 1994 года), хотя Маканин писал рассказ до начала собственно военных действий. С другой стороны, обозреватель "Литературной газеты" Павел Басинский осудил Маканина за "игру в классики на чужой крови" (так называлась его статья в "Лит. газете" (1995. - 7 июля. - No 22). Особенное раздражение у оппонентов Маканина вызвало гомосексуальное влечение русского солдата Рубахина к "кавказскому пленному". Так, Олег Павлов видит "громаду неправды" в маканинском изображении кавказского юноши: "Женоподобие презирается у горцев и даже карается. И того юноши женоподобного, которого Маканин пишет как воина, никак и никогда не могло в боевом отряде горцев существовать, да еще с оружием в руках. Горцы, с их почти обожествлением мужественности и силы, такого бы юношу, возьми он в руки, как и они, оружие, брось он на них хоть один самый безвинный взгляд, удушили бы первее, чем тот русский солдат" (Знамя. - 1996. - No 1. - С. 209). Бесполезно спорить с наивной логикой "а в жизни так не бывает". Парадоксально, что, взывая к гуманизму русской классики, критики Маканина обнаружили собственную нетерпимость, вряд ли совместимую с гуманизмом. Возможно, впрочем, что Маканин сам спровоцировал эту реакцию той смелостью, с которой он соединил интертекстуальные отсылки к русской классике (Пушкин, Толстой, Лермонтов, Достоевский) с приметами новой постмодернистской культуры, для которой в высшей степени характерно внимание к социально маргинализованным группам и феноменам.