Давали концерт, организация которого потребовала таких мук, что он стал событием сезона. Шерафуддин тоже хотел послушать музыку глухого гения. Зинка сперва отказывалась идти, однако Шерафуддин в тот вечер ощущал особую потребность встретиться с композитором-философом, это даст ему озарение, откроет новые горизонты, позволит постичь истину. Он был готов к ее постижению и знал: она ищет его одного и откроется только ему. Смущала Зинка, по-настоящему воспринимать музыку можно лишь в одиночестве, не отвлекаясь. Лучше бы она осталась дома. Какая глупость! Он отбросил эту мысль, ведь они идут ради нее.
Шерафуддин представил себе зал, большой оркестр, сто двадцать музыкантов, не отрывающих глаз от дирижера, тесные ряды женщин в черно-белом, с нотами в папках, тоже черно-белых, они застыли в ожидании, когда дирижер взмахнет палочкой и они своими молодыми голосами восславят радость жизни и безусловную ее победу надо всем. Огорчал антракт, Шерафуддину хотелось слушать без перерыва, как иногда хочется залпом выпить бокал вина, именно залпом.
Возле театра многие предлагали «лишний билетик». Один прохожий остановился, внимательно выслушал парня, протягивавшего «лишний билетик», и спросил: «За кого ты меня принимаешь?»
А перед концертным залом ничего подобного не было, Шерафуддин почувствовал особую атмосферу — люди торопились, словно боялись прийти в последнюю минуту, лица серьезные, взгляды устремлены только вперед, никто никого не замечает — ни ожидающих, ни спрашивающих «лишний билетик». Люди шли толпой — сливались в шествие, они подходили и подходили, вырывались откуда-то, словно спешили на сход, где решался вопрос жизни и смерти, а у них было готовое, окончательное решение — будь что будет. Толпились перед гардеробом, старались поскорее избавиться от верхнего облачения, занять свои места или постоять минутку со знакомыми, старухи в шубах и с программками в руках терпеливо ожидали своей очереди, гардеробщицы носились взад-вперед, едва успевая принять одежду и отыскать свободный номер.
Шерафуддин огляделся и подумал: женщины прекрасны, даже когда не видна фигура — закутанные в манто с меховыми манжетами и мехом по низу, с опущенными капюшонами, по которым рассыпались блестящие темные, светлые, рыжие, золотистые волосы, умело разделенные пробором, и ноги в теплых сапожках, украшенных сверкающим металлом. Они воистину божественны. Выходит, красоту не утаишь, она пробивается и сквозь одежду.
В сплошной толпе Зинка ухитрялась рассмотреть прически, шелк, украшения из серебра и жемчуга, распознавала запахи духов и старалась ни о чем не думать… пока ее не привлек голос. Гардеробщица сказала:
— Пожалуйста, семьсот восемьдесят девять.
— Семьсот восемьдесят девять, — повторил молодой человек, — двадцать семь в квадрате, я не забуду.
Он ловко вывернулся из толпы и присоединился к приятелям. С этой минуты Зинка не упускала его из виду. Чистый лоб словно светился, вокруг рта, украшая лицо, порхала добродушная улыбка, он спрашивал, отвечал, шутил — все с этой добродушной улыбкой, открывавшей зубы, которые ослепляли белизной.
— Чего ты здесь не видел?
— А разве это не диско-клуб?
— Нет, это молельня, и сейчас ты услышишь церковный хор.
— А я думал — кино, вот и забежал.
— Смотри голову не потеряй.
— Нельзя, все увидят, что она пустая.
— Я так не думаю.
— Конечно, но зато я не хочу повторить твой опыт.
— А как с «черным человеком»?
— Умаслил, представь себе, сдал с первого раза.
— Бог ты мой, похоже, впрямь умаслил, кто ей сдаст с первого раза, тому нужно ставить памятник в актовом зале.
— Она в самом деле такая?
— Думаю, комплекс неполноценности, декомпенсация.
— А как тебе эта рыбка, смотри, прямо из парикмахерской…
— Сладенькая, не более того.