Горячая отцовская кровь: его отец, боевой генерал, отличался отчаянной храбростью. Таков и он сам, «Тема» Гарин: побывал и под турецкими пулями и под японской шрапнелью.
«Я, как очарованный, слушал пение пролетавших пуль,— пишет он во время японской войны.— Нежное пение птички, но еще нежнее, еще тоньше».
Нет сомнения, что в своем «Детстве Темы» изобразил он себя. В Теме та же пламенная страстность:
— Милый папа, отруби мои руки!
214
В повести маленький Тема вскакивает ночью с постели, крадется к колодцу, куда брошена Жучка, спускается туда по вожжам и с опасностью для жизни спасает собаку, отчего его болезнь становится чуть не смертельной...
Проходят десятки лет. Гарин — седой инженер, писатель, общественный деятель, но в душе он все тот же Тема.
На Кавказе увидел со скалы утопающих турок и бросился в бушующее море.
— Нельзя, вы отец семейства!.. Не сюда, не сюда, убьетесь!
На пятом десятке уехал к хунхузам, в дебри, где не ступала нога европейца, и там, среди хищных зверей, изведал романтику приключений и подвигов. В его тогдашнем дневнике мы читаем:
«Залпы выстрелов?! Хунхузы?! Где ружье?!. Стреляют в бумажные двери?..»
Хунхузы подожгли фанзу, где он спал, открыли стрельбу из орудий, и, убегая от них, он помчался по стремнине водопада.
Капитан отказывается от таких путешествий: как бы волна не разбила его небольшого суденышка.
— Пусть бьет!
— Но мы все тогда очутимся в воде.
— Ничего!..
Такой это был человек. Не боялся же маленький Тема вскарабкаться на огромную лошадь и, замирая от восторга и ужаса, скомандовать Иоське: «Бей!»
И в творчестве был он такой же. Всякую тему брал с бою. Долго обрабатывать роман или повесть было ему не по нраву. Он писал второпях, без оглядки и, сдав рукопись в редакцию журнала, несся в курьерском поезде куда-нибудь в Сибирь или на Урал по неотложному делу... «А потом,— вспоминает Елпатьевский,— со станций летели телеграммы, где он просил изменить фразу, переделывались или вставлялись целые сцены, иногда чуть не полглавы... Насколько мне известно, это был единственный русский писатель, по телеграфу писавший свои произведения»1.
О другом таком же случае вспоминает и Горький — о том, в каких условиях Гарин писал своего «Гения» для «Самарской газеты».
«Начало рассказа, написанное на телеграфных бланках, привез в редакцию извозчик с вокзала Самары,— говорит Горький.— Ночью была получена длиннейшая телеграмма с поправками к началу, а через день или два еще телеграмма: «Присланное — не печатать, дам другой вариант». Но другого ва-
____________
1С. Елпатьевский. Близкие тени. Спб. 1909, с. 103—104.
215
рианта он не прислал, а конец рассказа прибыл из Екатеринбурга...»
О другом своем рассказе Гарин говорил Алексею Максимовичу:
«Это написано в одну ночь, на почтовой станции. Какие-то купцы пьянствовали, гоготали, как гуси, а я писал».
Окруженный врагами, в маньчжурской степи он работал, как у себя в кабинете. Бумага промокала от дождя, руки коченели от холода, рукописи погибали в пути. «Одну тетрадь со сказками я потерял, к сожалению»,— сообщает он в предисловии к «Корейским сказкам».
Товарищи, смеясь, говорили, что пишет он всегда «на облучке».
Телеграфная быстрота творчества придавала его слогу крылатость: он даже при желании не умел бы писать в медленном темпе, бесстрастно и вяло,— даже если бы нарочно постарался. Взрывчатыми, короткими фразами ведет он свой торопливый рассказ. Восклицательные знаки, междометия так и мелькают у него на страницах:
«Кра-кра-кра!» — это затрещала наша лодка...», «Гоп! Последний прыжок...», «Бревна, бревна... Вверх и вниз! Держи лодки — разобьет! Ха-ха! Мимо!»
Такими звукоподражаниями, вскриками, возгласами изобилует его отрывистая, эмоциональная речь. Так и кажется, что во время рассказа он машет руками, смеется, ужасается, плачет — участвует в рассказе всем телом. Драматизируя каждый описываемый им эпизод, он изображает события так, будто они происходят сейчас. Каждая его вещь — словно запись только что происходящих событий.
Вообще он не умел относиться к своему писательству как к мастерству и никогда не ставил себе чисто литературных, формальных задач. Форма его импровизаций никогда не занимала его. Вся его сила в душевной тревоге. Оттого-то его автобиографические повести «Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры» так взволнованно воспринимаются читателем. Их проглатываешь, даже не успевая заметить, хороши они или плохи, талантливы или просто насыщены страстью. И не заменен ли в них талант темпераментом? Читаешь и волнуешься за Тему: выдержит ли он латинский экзамен? выздоровеет ли после смертельной болезни? женится ли на Аделаиде Васильевне? Волнуешься так, что даже забываешь подумать, какими литературными средствами достигается это волнение. И невольно прощаешь небрежный язык, рутинные приемы письма, частые провалы в банальность, которых ни за что не простил бы другому.