— А эта Катя кто была, бабушка?
— Тоже красноармеец… ну, солдат, что ли. Она на фабрике работала, а как началась революция, пошла в Красную гвардию, замуж за этого матроса вышла, дочку ему родила. Так вот, Алёнушка, зовет ее командующий: так, мол, и так, возьмешься пакет доставить? И отвечает Катя: «Раз для революции надо — возьмусь». И вот сменила Катя свою гимнастерку и сапоги на дорогое платье, на боты, на шубку. Дали ей документы подложные: будто она жена белого офицера и едет к нему с ребенком в город. Взяла она дочку на руки, отвезли их на большую станцию, что была уже за линией фронта, билет ей дорого́й купили, в такой вагон, где раньше только помещики да фабриканты ездили.
— Ей не стыдно было ехать с помещиками?
— Это, внученька, для того, чтобы белых обмануть, чтобы они подумали: барыня едет…
— А барыня — это что? Это пляшут которую?
Екатерина Федоровна рассмеялась. Но теперь, уже держа в руках ключ к детскому сердцу, она легко объяснила, кто были барыни. Внучка торопила:
— Ну-ну, а дальше? Села она в барынин вагон, а белые что?
— Так вот, села она, дочку свою на руках держит, и вдруг дверь отворяется и входит белый офицер.
— Ух ты! Белый?
— Да, белый. В чине капитана. И оказывается, его место напротив. Сидит Катя ни жива ни мертва. Была она у красных медицинской сестрой, и связисткой, и пулеметчицей, много видела белых, только те все были мертвые, а этот — живой. Офицерик сидит против нее на диване, папиросу курит, усики себе подкручивает, охорашивается, чтобы молоденькой барыне понравиться.
— Он не узнал, что она красная?
— Не узнал, Алёнушка, не узнал, а только ей-то не легче. Сидит в углу, прижалась, чтобы не заметил он, как она вся дрожит. Вдруг угадает, обыщет и найдет пакет. А он уж приметил, что с ней неладно, и спрашивает: «Что с вами, сударыня, почему вы такая бледная?» Она ему: «Ах, господин капитан, голова кружится, это от табака наверно, я не выношу дыма». Он извинился и вышел, а она рукой за пакет: тут ли?
— А он где, пакет-то, у нее был?
— Катя его хитро спрятала. На грудке у дочки, меж пеленкой и одеялом. Так что он у нее все время в руках.
— А если белые узнали бы?
— Убили бы и ее и дочку… Так вот, ехали они, ехали и уж к городу подъезжать стали. Вдруг поезд на полустанке остановился! Слышно, кричат: «Из вагона никому не выходить! Проверка». Катя встревожилась: а вдруг заметят, что документы поддельные? Не выдержала да как заплачет! А капитан, что напротив нее сидел…
— Этот белый?
— Ну конечно, белый! Он успокаивать принялся: не плачьте, мол, мадам, это наши, они документы проверяют, красных ловят, так что вы не бойтесь. Он успокаивает, а Кате от того еще страшней. Слышит, кого-то уже из вагона волокут. Кто-то там бранится, кто-то кричит: «Да здравствует коммуна!» И уж по этому вагону, где Катя сидит, идут. Стучат в дверь: «Господа, без паники, красных ловим. Предъявляйте документы».
— А Катя, как девочка, что зашла в избушку к разбойникам да спряталась, все слышит, все видит?
— Вот-вот. Только Кате еще страшнее. Сидит она и о муже своем думает — не узнает он о ее гибели. Прижала к себе ребенка и решила: если уж судьба умирать, так умрет, как комсомолке положено. Плюнет этим белым в лицо и скажет: «Революция победит!» или что-нибудь подобное, и ни себе, ни дочке пощады у них просить не будет. Сидит она так, с жизнью прощается, а офицер, что напротив, уже заметил, что с ней неладно, так в нее глазами и впился…
Алёна всем телом прижалась к бабушке. Впервые в жизни приходилось ей волноваться не за свою сказочную тезку, утопленную злой мачехой, не за какую-то там царевну, усыпленную недобрым волшебником, а за живую юную мать и ее крохотного ребенка.
Волнуется и сама рассказчица. На крупном полном лице, еще хранящем следы спокойной русской красоты, пятнами идет румянец. Голос у нее начинает дрожать.
— Ну-ну, и что? — торопит внучка.
Выдержав паузу, бабушка продолжает:
— Ну, и вошли они, белые, спросили документы. Пока капитан свои показывал, Катя едва сознания не лишилась. Вот, думает, и все, и конец, сейчас заметят ее волнение, поглядят попристальней на паспорт и арестуют. И кончится ее жизнь в самом радостном начале, и не увидеть ей того, о чем мечтали они с мужем в редкие дни боевого отдыха, и никто на ее могилке слезы не уронит. И еще думала она: не передать ей подпольщикам плана, и не помогут они красным частям при наступлении, и много хороших людей может из-за этого зря, как и она, погибнуть.
Думает она так и от мыслей этих словно новых сил набирается. И страх у нее проходит. И спокойно становится на душе, и уж не слушает она, как за окном гремят выстрелы. Между тем патруль к ней: «Документы». Она дочку свою вместе с пакетом в одеяле офицеру передала: дескать, подержите, пока я бумаги достану, — неторопливо протянула свой фальшивый паспорт, даже спросила у патрулей: «Вы не знаете, я не достану на этой станции молока?»