— Черт, — раздается чей-то голос над ее головой, а тем временем женщина напротив зовет на помощь.
Она вернулась в неприглядную страну живых.
На окраине старинной деревеньки над богатой виноградниками долиной Луары, среди раскинувшихся на тысячи акров садов и лесов, высится медового окраса Chateau Ste. Hilaire[63]. В его каналах плещутся лебеди и утки, на террасе, выходящей на реку, в выветрившихся каменных вазах цветут розы. В 1569 году в одном из покоев замка родная мать отравила благочестивую принцессу, отряхнувшую от ног прах погрязшего в беспутстве двора. Здесь под защитой рвов и башен, в окружении Пуссенов, Энгров и гобеленов — они перешли к ней вкупе с замком, — встречает свое девяностолетие Рози Дрейфус, в 1957-м получившая гражданство Франции, в 1972-м удостоенная Ордена искусств и литературы.
Тридцать лет назад ее единственная дочь — на пресловутых вечеринках Рози она никогда не появлялась — покончила с собой в двадцать шесть лет; вскоре, хотя связь между этими событиями не вполне прослеживается, Рози Дрейфус продала свою коллекцию современного искусства и ретировалась в невозвратное прошлое. Покой — вот, чего я хочу, говорила она, хочу благости, устоев и здравомыслия Старых мастеров, однако поговаривали, что она просто-напросто струхнула.
Надвигалась старость, она наполовину оглохла, охромела, на три четверти ослепла, и ей хотелось бы нести горе по вечно прокрадывающейся в ее сны дочери и мудро, и величаво. Однако порой былые счеты, как она ни старается их забыть, напоминают о себе, и желчь вновь вскипает. Ехидное упоминание в присланной книге о ее постельных эскападах или галерее, неуважительное замечание о ее вкусе, перевранная фраза или завышенная цена — растравляют рану, и она вновь жаждет отмщения. Вот тут-то какой-нибудь журналист, которого она месяцами не пускала на порог, глядишь, и получает письмо, призывающее его предстать пред ее очи: она готова дать ему интервью.
Таким же манером в одно погожее июньское утро получает аудиенцию и Марк Дадли, и вот уже надменная французская секретарша проводит его по длинной, выложенной изразцами галерее, по резной красного дерева лестнице, а там и за двойные, старинной работы двери. В покое, где взгляд первым делом утыкается в гобелен во всю стену с пронзенным стрелами святым Себастианом, его ожидает Рози — она в ажитации, дышит часто-часто, шелковый тюрбан на ее усохшей головенке съехал набок.
Прямая, как палка, она восседает в коричневом кожаном кресле (со скамеечкой для ног и опускающим спинку рычагом сбоку), перенесенном не иначе как из американского предместья. Ее мертвенно-бледная кожа изборождена морщинами, их бесчисленные крестики складываются в абстрактный рисунок, вялый, мокрый рот цвета сырой печенки. Зато ее платье — произведение искусства: длинный лиловый кафтан расшит цветами, птицами и бабочками, рукава разлетаются, из них выглядывают — ни дать ни взять мумии зверьков — ее ручки.
— Он здесь? — нетерпеливо осведомляется она и велит секретарше оставить их; на выходе та, не понижая голоса, наставляет Марка: говорите громко, мадам практически оглохла.
— Спасибо, Мари-Франс, вы мне не нужны, — распоряжается Рози и подается вперед вроде бы к Марку, но определить, где он, не может. — Садитесь, садитесь.
Он осторожно опускается на резное китайское креслице, рассыпается в благодарностях, она манием руки обрывает его.
— Вы читали последнюю книгу, как ее, Сондберг?
— «Средство от безумия»… Разумеется.
— Так вот, да будет вам известно: это сплошное вранье.
— Прошу прощения, мадам, но я не вполне понимаю, что вы имеете в виду.
— Я что, неясно выразилась? Я сказала: она все наврала.
— О чем?
— Обо всем… всем-всем. Позовите Мари-Франс, будьте добры. Звонок вон там.
Он вскакивает, нажимает кнопку на бархатной подушечке, висящей обок кресла у нее под рукой.
Мари-Франс мигом возвращается, вид у нее угрюмый.
— Что угодно мадам?
— Принесите книгу, ту, что читали мне вчера вечером. Я хочу, чтобы вы прочли этому человеку кое-что оттуда. И побыстрее.
Снова оставшись наедине с Рози, он предпринимает еще одну попытку завязать разговор, плетет что-то о красоте замка, но она снова обрывает его.
— Вранье, — говорит она. — Все вранье. — И пока Мари-Франс не возвращается, сопит, барабанит пальцами по подлокотнику.
— Прочтите ему тот кусок. Вы знаете, какой.
Мари-Франс прочищает горло.
— Возможно, мсье предпочел бы прочесть его сам?
— С какой стати? Читайте.
— «А был и такой эпизод, — начинает Мари-Франс, — Рози Дрейфус заманила художника Германа Метцгера в свою поистине дворцового великолепия спальню обещанием устроить ему весной выставку у себя в галерее. Впоследствии Метцгер, разоткровенничавшись с друзьями, сказал, что ни за какие коврижки не согласился бы повторить этот опыт. По-видимому, кто-то донес Рози, и она отменила выставку Метцгера, а его уведомила запиской, что его работам недостает величия. „Я взяла за правило выставлять лишь гениев, вы — не гений“, — так помнится ее послание Метцгеру».