— Но это же чудесно!
— Ну… это мы еще посмотрим.
— Когда ты про это узнал?
— Сегодня. Я только что вернулся из галереи. — Воображение рисует ему Сашу Бородин, из ее тонких губ то и дело выскакивает язык. Нет, не терьер, а ящерица. Мухоловка.
— Так вот почему ты позвонил. — Лиззи на седьмом небе.
— Наверное. А сейчас мне, похоже, надо уйти. Позвони мне поскорее, договорились?
— Конечно, позвоню.
— Когда сможем поговорить.
После чего он — в приступе раскаяния — пытается работать; даже разворачивает холст, написанный по мотивам сезанновских гор, разглядывает его, хочет убедиться: так ли он хорош, как ему мнилось, когда он его писал. Но картина кажется ему слишком рассчитанной, натужно умственной, не данью восхищения, а претенциозной шуткой для междусобойчика: своей похвалой Саша Бородин каверзно отравила впечатление от нее.
Саше Бородин ничего не стоит перед групповой выставкой вломиться к нему в мастерскую, сказать, что ей нужно больше работ в таком роде или более чувственных по форме или больше красного, зеленого и лилового. От этого, как ни старайся, возвратить радость, которую он испытал при мысли, что его работы увидит свет, не удается. Думать о славе и Саше Бородин одновременно — исключено. Все, чего он алкал все эти годы, мечты о том, как его вознесут и восхвалят, низведены — и до чего: до перспективы, и то не слишком надежной, выставить свои работы в дорогой галерее при хорошем освещении. Вот ради чего он пошел на эту фаустовского толка сделку, вот какова на рынке цена его души.
Будь здесь Лиззи, она могла бы процитировать Мильтона: «Не в этой жизни истинная слава стяжается по праву»[79]. Но Лиззи на Лонг-Айленде небось разрумянилась, рада за него. А будь она здесь, он ни за что не признался бы ей, о чем его мысли, ему пришлось бы прикинуться, что его заботят лишь плотность цвета и текучесть линии, лишь красота и бессмертие. Чем ниже он опустится, тем бережнее будет лелеять ее представление о нем; если что и останется от его высоких порывов, так только их отражение в ее глазах. Бедная Лиззи. Но роль чистой помыслами девы подходит ей как нельзя лучше. К тому же она молода и вполне может ухлопать год-два, прежде чем двинуться дальше.
Он скатывает холст, ополаскивает лицо и направляет стопы в «У Мило».
«Мама в подвале зелье варганит, папа на улице власти ругает… Не хочу я горбатить на Мэггину маму, она вертит, как хочет, Мэггиным папой»[80], прилаживая скобы для перил, Сэм Хейзен слушает на своем бумбоксе песни, популярные в шестидесятых. Сначала вопил-надрывался «Джефферсон Аэроплейн»[81], теперь ноет-воет Боб Дилан. Лиззи никогда бы не поверила, что Белла разрешит такое у себя в доме, но пока та и слова против не сказала.
Сегодня утром она велела Лиззи подвести ее к столику с телефоном, сказала, что ей нужно сделать один звонок, и услала всех в сад. Днем ей отзвонили, и на время разговора она снова выставила их. Однако Лиззи, вернувшись за темными очками, услышала, как она говорит:
— Откуда мне знать? Я ее тридцать восемь лет не видела.
Тем временем Сэм — а он в придачу к перилам принес еще и выдранную из книги фотографию резного елизаветинского кресла — весело постукивает молотком, насвистывая в такт музыке. Попозже днем, когда Белле звонят во второй раз и троица снова топчется за дверью, Сэм вытаскивает из кармана косяк и спрашивает Лиззи, не хочет ли она курнуть. Нина уставляет глаза в землю, а Лиззи вежливо отвечает, что она бы не прочь, но сейчас она здесь, чтобы ходить за Беллой, и это было бы нехорошо.
— Не скажите, и старушке пошло бы на пользу, если б вы взбодрились. Бог ты мой, дух у вас тут такой тяжелый, хоть святых выноси. И она бы скорее выздоровела, дышись тут вольнее.
— Просто мне надо быть начеку: мало ли что ей понадобится.
— Зря беспокоитесь: моя травка не той силы. Что жаль, то жаль.
Тут Белла снова зовет их в дом, и разговор обрывается. Однако когда Сэм и Нина уже собираются восвояси, а Лиззи разогревает на кухне суп Белле на ужин, он заходит ей за спину.
— Чего там, берите, — говорит он, выкладывая косяк на столешницу. — Курнете на ночь.
— Правда не могу, — говорит Лиззи, ей не по себе: он стоит чуть ли не впритык к ней.
— Косячок бы вас развязал, а то какая-то вы смурная. Я вас напрягаю? Вот уж чего не хотел бы. Просто вы мне нравитесь.
— Вы мне тоже нравитесь, — бормочет Лиззи, но всеми фибрами души желает, чтобы он поскорее ушел.
Тут в двери кухни встает Нина, и Лиззи чувствует, как в лицо ей бросилась краска.
79
(
Из элегии «Люсидас» английского поэта, политического деятеля и мыслителя Джона Мильтона (1608–1674).
80
Песня Боба Дилана (псевдоним Роберта Аллена Циммермана) (р.1941), американского автора, исполнителя песен, поэта, художника, культовой фигуры в рок-музыке. Многие его песни стали символами движения за гражданские права и антивоенного движения в США. Слова песни несколько изменены.
81
«Джефферсон Аэроплейн» — американская рок-группа. В 60-е одна из самых востребованных и высокооплачиваемых в мире. В 1996 г. имя группы внесено в Зал славы рок-н-ролла.