Общество конкуренции наложило отпечаток и на облик весьма симпатичного героя повести, мужественного и находчивого человека, влюбленного в свою романтическую профессию астронавта. В некоторых его рассуждениях сквозит горечь, разочарованность, неверие в себя, в людские усилия. Весьма субъективно его мнение о космосе: «Мы не годимся для космоса, но именно поэтому не отказываемся от него», о невозможности приспособиться к условиям невесомости. Опыт длительных космических полетов советских космонавтов свидетельствует о другом.
Кстати, многие советские космонавты высоко ценят творчество С. Лема. Точное определение фантастики Лема, данное Г. Титовым, можно отнести и к повести «Насморк»: «Фантастика Лема учит читателя быть мыслящим современником, сознательным строителем светлого будущего».
Повесть Лема не только предостерегает перед стихийным развитием техники. Она заставляет думать о социальных и нравственных последствиях научно-технического прогресса.
Предлагаемые вниманию читателя польские повести и рассказы очень разные — социально-бытовые, лирические, исторические, документальные и фантастические. Они отличаются друг от друга художественной структурой, темами, способами повествования. Но объединяет их гуманистический пафос, стремление писателей в судьбе героев воплотить правду жизни, рассказать о человеческих взлетах и падениях, радостях и страданиях, сомнениях и надеждах. Все это свидетельствует о движении современной польской литературы по пути социалистического гуманизма и реализма.
В. Хорев
ЯРОСЛАВ ИВАШКЕВИЧ
БИЛЕК
Погожим июльским днем пан Игнаций отправился в Лодыжин к ветеринару. Войтек со спортбазы «Отдых в седле», примыкающей к саду пана Игнация, запряг Билека в старую-престарую бричку, знававшую лучшие времена; она тарахтела, постукивала, как колотушка ночного сторожа, рассохлась от старости, но легче от этого не стала. И как с самого начала была тяжелая на ходу, такой и осталась, и Билек с трудом тащил ее, в особенности поначалу, когда выехали из Кукулки. Игнаций с грустью поглядывал на торчащие мослаки своей лошади, и у него не хватало решимости погонять ее; лишь слегка подстегивая ее одной вожжой, он приговаривал: «Но, но!»
Утро было чудесное и не очень жаркое. Небо глубокое, синее, как в августе. Со стороны Варшавы время от времени приплывало легкое облачко; гонимое ветром там, в вышине, оно катилось, точно мячик.
Молодая зелень была густого, теплого оттенка. «У дедушки это, пожалуй, получилось бы, — подумал пан Игнаций, — хотя зеленое ему как раз хуже удавалось». То слишком ярко выйдет, то слишком бледно, то чернотой отливало, то желтизной. «Зеленое трудно передать на полотне», — решил про себя Игнаций, глядя на ярко-зеленые дубы, уцелевшие кое-где в садах от прежних здешних лесов.
Дорогу эту он знал хорошо, еще со времен своей молодости, и, хотя с тех пор она сильно изменилась, для него перемены не были разительны: они все совершались на его глазах. Когда-то ее покрывал толстый слой пыли, легкой, летучей, как пепел, а в ненастье — непролазная грязь; потом середину дороги замостили булыжником, и, бывало, всю душу вытрясет, если повозка не на резиновом ходу. Потом эту полоску заасфальтировали, но асфальт крошился, образовались дыры, выбоины, и предпочтительней было ехать обочиной, по мягкому грунту.
Теперь дорога была широкая, прямая (ради этого кое-где пришлось даже передвинуть заборы), отчего, по мнению пана Игнация, она утратила прежнюю живописность, но по обеим ее сторонам так пышно разрослись сады, деревья вытянулись в вышину, кусты цвели — что она стала еще краше. Правда, не все домики вдоль дороги радовали глаз, но жасмин и сирень скрывали облупившиеся стены, и об эту теплую пору, когда кругом все зеленело, звенело от птичьего щебета, они словно лучились светом и безмятежностью.
Над дорогой всегда носилось множество ласточек. И хотя они и сейчас летали с дивной своей быстротой, пану Игнацию показалось, будто они потолстели, раздулись, точно лягушки, и ему отчего-то пришло в голову: а может, теперь ласточки зимуют подо льдом в здешних озерах и прудах.
Игнаций был несколько озадачен тем, что Билек не радуется погожему летнему дню и ступает как бы нехотя. Здоровье единственной лошади беспокоило его, хотя он понимал: иначе быть не может. Ведь Билек очень стар.
Городок неожиданно восхитил Игнация, словно он увидел его впервые, но восхитительным было как раз то, что он был таким, как обычно. Пустынные улицы, около сельмага больше подвод, чем машин; как и над дорогой, рассекая воздух, носились ласточки, хромой пес, которого он знал уже много лет, яростно облаял лошадь и бричку, две бабы переругивались на опустелом школьном дворе. Какая-то женщина с воинственной миной выскочила из-за забора, сжимая в руке палку. «Погоди, я тебе задам!» — кричала она. Все посмотрели, на кого это она грозит палкой, и увидели белую дворнягу с подпалинами, удиравшую, поджав хвост. В чем провинился пес, Игнаций так и не узнал.