Стручок приехал на электричке через полчаса после их прибытия. Он постоял на платформе, не обратив внимания на дремавшего на скамейке поддавшего работягу, и не спеша направился в село. Поддавший работяга взглядом передал Стручка пареньку, что вертелся неподалеку.
…В чайной Стручок заказал пару пива и устроился за столиком рядом с шумной компанией, которая внимала герою дня — трактористу, и, надо полагать, скоро был в курсе дела.
Старательно пивший пиво паренек из МУРа допил последнюю кружку и удалился.
— Стручок все узнал, — доложил он Гусляеву.
— Ведите его, а я поехал, — решил Гусляев. — В Покровском-Стрешневе и на Рижском вокзале вас будет ждать подмена.
«Победа» тронулась. Миновав Дуньково, шофер довел скорость до предела и включил сирену.
Казарян спросил у Смирнова:
— Стручка будем брать сразу или доведем до Куркуля?
— Ты можешь дать гарантию, что Стручок расколется сегодня же? — вопросом на вопрос ответил Смирнов.
— Не могу.
— А если у них договоренность на срок? Тогда Куркуль, не дождавшись Стручка в определенное время, уходит с концами. И все надо начинать с начала.
— Может, на подходе возьмем?
— А если Куркуль срисует все со стороны?
— Не хочу я, Саня, пускать Стручка к Куркулю. Мало ли что.
— Выхода нет. Старайтесь только не засветиться. Очень старайтесь, очень!
Стручок на троллейбусе добрался до Белорусского вокзала, по Кольцевому метро доехал до Киевской, у извозной стены влез опять в троллейбус и вышел у мосфильмовской проходной.
Мимо строившихся новых корпусов киностудии, мимо нелепого жилого дома киноработников — к церкви, и вниз, к селу Троицкому.
Вести Стручка было непросто: открыто, безлюдно. И яркий день. Но довели, вроде бы, благополучно. Последний раз проверившись в конце улицы, спускавшейся к Сетуни, Стручок, не оглядываясь, направился к избушке, стоявшей на самом берегу.
— Что будем делать? — спросил Гусляев у Казаряна. Казарян, лежавший на травке у загаженной церкви, покусал пресный листочек липы и сказал:
— Будем ждать темноты.
В сумерках приехал Смирнов. Увидел Казаряна, прилег рядом.
— Что будем делать? — спросил у него Казарян.
— Подождем еще чуток. Из избы никто не выходил?
— Никто.
— Они что там, под себя ходят?
— Чего не знаю, того не знаю.
— Вас не просекли?
— Был уверен, что нет. А теперь сомневаюсь.
— Могут уйти ночью?
— Больно открыто. Маловероятно.
— Но возможно. Будем брать через полчаса, — Смирнов встал, одернул гимнастерку, подтянул ремень с кобурой, потом опять сел, снял сапоги, перемотал портянки и снова обулся. Был он в своем удобном для черной работы хе-бе бе-у.
— Я первым пойду, — сказал Казарян. Смирнов насмешливо на него посмотрел, ответил:
— Порядка не знаешь. Закупорили-то как следует?
— Не сомневайся.
Жестом остановив Казаряна, Смирнов, стараясь не наступать на грядки, двинулся к избушке. Метрах в тридцати остановился и прокричал:
— Вы окружены! Предлагаю немедленно сдаться!
Избушка молчала. И будто не было никого в ней. В наступающей темноте Смирнов разглядывал хлипкое крылечко, черные бревна сруба, два маленьких высоких оконца.
— Предлагаю в последний раз! Сдавайтесь! — снова выкрикнул Смирнов.
Дверь распахнулась, и на крылечко выскочил Стручок.
— Не стреляйте! Не стреляйте! — моляще крикнул он. А они и не собирались стрелять.
Выстрелил сзади Куркуль. Выстрелил через оконце, когда Стручок уже бежал к Смирнову. Стручок упал, Смирнов, не скрываясь, рванулся к крыльцу.
В дверях он кинул себя на пол и произвел вверх два выстрела из своего громкого парабеллума. В ответ раздался один, потише. Смирнов сделал себя идиотской мишенью, но была тишина и тьма, и не было выстрела Куркуля. Смирнов лежал на полу и ждал неизвестно чего. Прибежал Казарян, крикнул с крыльца:
— Саня, ты живой? — Нашарил у двери выключатель и врубил свет.
Куркуль распластался на чернобурках, из которых он сделал себе ложе. Разбросанная выстрелом в рот кровь из затылка темно-красными пятнами украшала серебристый мех, из распахнутой ладони выпал «Виблей».
— Черт-те что, прямо какой-то Сальватор Дали, — сказал Казарян и вдруг вспомнил — Как там Стручок?
— Наповал. Прямо в сердце, — тихо сообщил Гусляев.
— Скот! Скот! — завопил Казарян и пнул труп ногой.
Смирнов обнял Казаряна за плечи и вывел на крыльцо. Уже совсем стемнело, и в Троицком зажглись фонари на деревянных столбах.
Сидевший под новеньким портретом Феликса Эдмундовича Дзержинского Сам удовлетворенно откинулся в кресле и веселым глазом посмотрел на Смирнова.
— Вот и все, Саша. Последнее крупное дело по амнистии закрыто. Следователь-то принял?
— Три дня бумажки писали, чтобы все по форме было. Ему деваться некуда, принял.
— Что же не весел?
— А собственно, чему радоваться?
— Но и горевать нет причины.
— Народу больно много постреляли, Иван Васильевич.
— Так то уголовники, Саша.
— А Стручок? Не надо было его до Куркуля доводить.
— Надо, не надо! У тебя другого выхода не было. Не бери в голову и успокойся.
— Я спокоен. Разрешите идти, товарищ комиссар?
— Иди.
Смирнов встал, и направился к дверям. Он уже шагнул в предбанник, когда услышал за спиной:
— Так и не узнал, кто труп Жбана перевернул?
Смирнов сделал поворот кругом, и глядя в глаза начальству, спросил:
— А вы хотите, чтобы я узнал?
— Нет, — сказал Сам. — Нет.
Смирнов вернулся в кабинет, где его ждали Ларионов и Казарян, устроился за столом и повторил слова Самого:
— Вот и все.
Ребята молча и сочувственно покивали. Потом Казарян спросил:
— Ты не знаешь, мне Гена Иванюк звонил?
— Зачем? — удивился Смирнов.
— Сказать, что он на меня надеялся.
— Ты зачем мне это говоришь?
— Для сведения.
— Иди ты знаешь куда!
— Кончай, ребята, — попросил Ларионов.
— Как эта пьяная мразь умудрилась попасть с одного выстрела?! — в который раз горестно удивился Казарян.
— Спьяну, Рома, спьяну, — пояснил Смирнов.
— Кончай!!! — заорал Ларионов.
Кончили. Для того чтобы совсем избавиться от этого, Казарян вспомнил:
— Да, еще тебе Алька звонил. Спрашивал, пойдешь ли ты с ним сегодня на «Спартак».
— Сегодня пойду.
Нежданно-негаданно их «Спартак» второй год подряд выходил в чемпионы. Вот и сегодня элегантные и хитроумные Игорь Нетто и Николай Дементьев, Никита Симонян и Анатолий Ильин легко и непринужденно «раздевали» ленинградцев. От этого было хорошо: радостно и до освобождающей пустоты бездумно.
…Мимо фигурных, с башенками, резными верандами с цветными стеклами дач, разбросанных меж деревьев Дворцовых аллей, они вышли к Красноармейской.
— Проводишь? — спросил Смирнов.
— Ага, — согласился Алик.
В этом районе в основном болели за «Динамо». Поэтому толпы спартаковских болельщиков двинулись к метро, к трамваю, к троллейбусам, чтобы ехать на Пресню, в Сокольники, на вокзалы. А на Красноармейской было почти безлюдно.
— Ты у матери был? — спросил Смирнов.
— Вчера весь вечер.
— Ну, как она там одна?
— Ты знаешь, почти нормально. Она, видимо, давно стала приучать себя к мысли, что отец скоро умрет, и поэтому спокойна, разумна, даже шутит иногда.
— Ну, а ты?
— А что я?.. Вчера весь вечер отцовские старые фотографии разбирал. И удивительную вещь обнаружил. Понимаешь, для нас гражданская война — это муки, кровь, страшные лишения. А на фотографиях все наоборот: восемнадцатый, девятнадцатый годы, а они — веселые, беззаботные, все, как один, франты ужасные. Тут вдруг я и понял, что они в те времена, в тот каждый день, в ту каждую минуту победителями себя ощущали! И вдруг — мир, и вдруг, как ты любишь говорить, каждодневная маета… Особенно меня снимок Орловского губкома партии поразил. Сидят хозяева громадной губернии в ситцевых толстовках, в веревочных сандалиях на босу ногу, изможденные, усталые. Ответственность нечеловеческая хозяев разоренной страны на плечах. Такой вот и ты сейчас.