А он, не оглядываясь, уходил все дальше и дальше. И с каждым его шагом больнее, тоскливее становилось на сердце.
Она вдруг ясно осознала, что все кончено. Больше она ему не нужна. Все кругом помрачнело, утратило значение и смысл. Куда и зачем промчалась мимо нее машина? Это поехал Григорий. Но разве надо куда-то ехать, спешить? Ей совсем ничего не надо. Да и всем людям тоже. Они к чему-то стремятся, что-то хотят сделать. А ведь это никому не нужно.
Вернувшись домой, она упала на постель, уткнулась в подушку и проплакала целый день. Только на следующее утро Марина поднялась и пошла на работу. В ушах ритмично постукивали молоточки, в висках ломило, опухшие от слез глаза избегали людей. Мир ей казался чужим и далеким. У дома Тихона Федотовича лениво, по-дурацки гавкал пес, глупо хлопал крыльями петух, опустив голову в корыто, мерзко, противно чавкала свинья.
Ничего ей не хотелось делать. На работе книги валились из рук, дома томительно и скучно шло время. Больная мать с ног сбилась, готовя ей что-нибудь повкуснее. Но еда, не тронутая дочерью, остывала на столе.
Николай ничего не знал. Возможно, он не так бы повел себя. Да и сама она в то время еще не знала об этом. А когда ей стало известно, написала ему письмо в институт. Но ответа не пришло. Может быть, письмо затерялось где-нибудь. Ведь она не знала точного адреса. А может, Николай не захотел отвечать. О горе своем она ему ничего не сообщала, просто хотела сначала установить с ним связь, а потом рассказала бы ему обо всем…
На стене мерно отстукивали время ходики.
Марина поднялась с дивана, взяла с этажерки гребешок и стала расчесывать свалявшиеся, не просохшие еще волосы. Вдруг она откинула назад голову, глядя в зеркало, задорно тряхнула головой, и волосы рассыпались по плечам волнистыми прядями. А глаза — вот они — не потухли, горят, горят зеленым огоньком. Нет! Еще не померкла ее красота! Не мог ее бросить Николай. Он любил ее. А беременную может оставить разве только один подлец. Надо достать точный адрес Николая и написать ему всю правду. За счастье люди дерутся. И она зря опустила руки.
Марина быстро стала собираться: сняла халат, вышла в коридор, помыла в тазу ноги, приподняла комбинацию, самовлюбленно оглядела полные упругие бедра. Возвратившись в комнату, она надела коричневую в белую полоску шерстяную юбку и такой же жакет и, припудрив лицо, вышла на улицу.
На дороге поблескивали лужи. Марина пересекла улицу, прошла три двора и, подойдя к большому дому, смело постучала в окно. Вышла из сеней на крыльцо рыхлая женщина в очках. Марина подбежала к ней.
— Татьяна Михайловна, я с вами хочу поговорить.
— Прошу, прошу, милочка, — сказала она трогательно, спускаясь по ступенькам.
— Татьяна Михайловна, — взволнованно произнесла Марина, — я в ужасном положении… Я… я не знаю, что мне делать, — и осеклась. Из-под стекол очков на нее глядели суровые глаза.
Вдруг морщинистый рот растянулся, на нем мелькнула на миг жесткая улыбка.
Садясь перед домом на скамейку и пригласив небрежным жестом Марину, словно подав ей милостыню, Татьяна Михайловна неожиданно заговорила с материнской теплотой:
— Тебе, Мариночка, надо учиться. Закончишь среднюю школу и поступишь в институт. В наше время нельзя с семилеткой всю жизнь сидеть.
Марина задрожала от обиды. Участия она ждала, а не нравоучений. А ласковый, вкрадчивый голосок сверлил и сверлил ей уши:
— Мой Коленька успешно закончил десятилетку. Но молодость безрассудна. Где-то сын пропадал до поздней ночи. Боялась я, что он провалится на экзаменах. Но ошиблась: выдержал.
— Татьяна Михайловна, — перебила ее Марина, прижав руки к груди, не потеряв еще надежду найти сочувствие и поддержку у этой умудренной жизнью женщины, — поймите меня и помогите.
— Да что ты, милочка, глупости мне говоришь, — строго произнесла Татьяна Михайловна, как говорила своим ученикам. — Я Коленьке советовала и тебе скажу: сейчас вам увлечения ни к чему. Серьезного ничего не может быть. Семья помешает учебе, да за это время и не сохранится. Пять лет — срок большой. Много воды утечет, пока институт окончишь. Что было ля вас дорогим — станет школьной забавой, — и бесцеремонно осмотрела Марину, думая: «Угловатая, пришибленная какая-то», — а вслух, заканчивая разговор, сказала: — Ты подумай и поймешь все, — и встала, грозно глядя в огород. — Совести у людей нет! — закричала она вдруг, потрясая пухлым кулаком в сторону соседей. — Опять корову в наш огород пустили.