Джип вылез из грязи, седоки вылезли из джипа и принялись продираться через колючие кусты. Ноги скользят, намек на тропу угадывается по обрывкам желтой полицейской ленты на деревьях. Через десять минут балансирования в грязи и тумане, переходящем в ливень, уткнулись в проволоку забора. Проволока с колючками и под напряжением. Ровнехонько выстроились бетонные столбики, проволока аккуратно натянута, без слабин и разрывов. Добротная изгородь, на совесть сделана. На индейской земле, без всяких разрешений, насколько известно Ландсману. По другую сторону забора пасется его фата-моргана. На сочной фатаморгановой траве. Сотня изящных, рекламного обличья коров с аристократическими головами.
— Коровы, — тянет Ландсман, как будто мычит.
— Похоже, молочные, — добавляет Берко.
— Эйрширы, — объясняет Дик с видом знатока. — В прошлый раз я щелкнул разок-другой, и один сельхозпрофессор из Калифорнии их опознал. «Шотландская порода, — гундосит Дик, подражая профессору из Калифорнии, — известна неприхотливостью и способностью выживать в суровых условиях севера».
— Коровы, — повторяет Ландсман. Он все еще не может прийти в себя. Этого не должно быть. Видел он коров, знает с виду, понаслышке. В ранние дни «колледжей Айкса» программа развития Аляски осыпала иммигрантов тракторами и сеянцами, семенами и удобрениями. Евреи округа мечтали о еврейских фермах. — Коровы на Аляске.
Поколение Большой Медведицы пережило два существенных разочарования. Первое — самое глупое — вследствие полного отсутствия легендарных айсбергов, белых медведей, моржей, пингвинов, тундры, вечной мерзлоты, белого безмолвия и — главное! — эскимосов. До сих пор в Ситке на каждом углу можно встретить аптеку «Морж», салон причесок «Эскимос» или таверну «Нанук».
Второе разочарование — еще глупее — отражено в популярных песенках той поры вроде «Зеленой клетки». Два миллиона евреев выгрузились на берег и не увидели перед собою волнующейся травы, отмеченной массивными буграми бизоньих спин, не увидели бешено мчащихся на мустангах аборигенов в головных уборах из множества перьев. Только горные цепи да полсотни тысяч деревенских тлингитов, давно уже освоивших всю годную к использованию землю. Некуда расти, нечего делать, кроме как сбиться в толпу, как в Вильно или Лодзи. Сельхозмечтания миллиона безземельных евреев, подогретые пропагандой: фильмами, литературой, информационными брошюрами Министерства внутренних дел США, — оказались химерой. Время от времени какие-то утописты приобретали кусок земли, напоминавшей какому-то энтузиасту пастбище. Они закупали скот, издавали манифест, основывали колонию. А потом климат, рыночная конъюнктура и злая судьба стирали еврейскую мечту с лица земли.
Ландсман видит перед собой эту мечту в реальности. Мираж увядшего оптимизма, надежда на будущее, на которой он воспитан. Надежда, превратившаяся позже в мираж.
— Какая-то странная корова, — бормочет Берко, приросший к захваченному Диком биноклю. Ландсман слышит в его голосе интонации рыболова, у которого задергался поплавок.
— Дай-ка, — Ландсман вынимает бинокль из руки Берко и подносит к глазам. Коровы как коровы…
— Вон та, рядом с двумя, которые отвернулись, — Берко поправляет бинокль в руке напарника, наводит его на корову, которая вроде бы интенсивнее и в белом, и в рыжем окрасе. И голова вроде помощнее, менее «женственная». Губы коров шевелятся, как ловкие пальцы, щиплют траву.
— Вроде действительно отличается… Ну и что?
— Пока не знаю, — не вполне искренне отвечает Берко. — Вилли, это коровы наших еврейских друзей?
— Мелкого еврейчика-ковбойчика мы наблюдали своими глазами. Из школы, из лагеря или как оно там у них именуется… Он их собрал, направил туда, к лагерю. При нем шотландская овчарка. Мы с ребятами за ними немножко прошлись.
— Они вас не заметили?
— Уже темнело. Да и вообще, какого дьявола! Индейцы мы или нет? Там, в полумиле настоящая ферма, пара силосных бункеров. Бизнес среднего масштаба. Разумеется, еврейский, а чей же еще?