— А это, стало быть, его пес? — тычет Берко пальцем в сторону сцены.
На месте, которое в былые времена украшал собой дудящий в кларнет Калушинер, сидит собака, кучерявый полутерьер в коричневых пятнах и с черным пятном вокруг одного глаза. Сидит пес, навострив уши, как будто прислушиваясь к каким-то отголоскам давней музыки в мозгу. От ошейника вяло спадает вниз цепочка, тянется к вделанному в стену кольцу.
— Гершель, — пояснил Ландсман. Его печальное терпение собаки мучит, и он отводит взгляд. — Пять лет уже там торчит, на том же месте.
— Весьма трогательно.
— Пожалуй. У меня, знаешь, даже мороз по коже…
Мадам Калушинер возвращается с маринованными огурцами и помидорами на металлической тарелке, корзиночкой маковых рогаликов и мисочкой сметаны. Все это умещается в левой ее руке. Правая по-прежнему лелеет бумажный мокротоприемник.
— Отличные булочки, — тут же реагирует Берко и, не дождавшись ответа, продолжает: — Очень милая собачка.
Ландсман внутренне усмехается потугам Берко наладить отношения. Всегда-то он пытается вступить в беседу с кем попало. И чем больше объект его усилий запирается, тем настырнее напирает на него Берко. С самого детства он лучился общительностью, желанием вступить в контакт. Особенно с таким бетонобойно-непроницаемым субъектом, как его кузен Меир.
— Собака как собака, — роняет в ответ мадам Калушинер, а заодно роняет перед носами незваных гостей и принесенную кулинарию, после чего исчезает за той же занавеской с тем же скелетным клацаньем.
— Итак, я должен просить тебя об одолжении, — изрекает Ландсман, не сводя взгляда с собаки, которая тем временем улеглась и опустила голову на свои артритные передние лапы. — И очень надеюсь, что ты мне откажешь.
— Это одолжение как-то связано с «эффективным решением»?
— Шутишь?
— Оно в шутках не нуждается, это «решение». Оно само по себе хохма. — Берко цепляет помидорину, обмакивает в сметану и запихивает в рот целиком, тут же замычав от удовольствия. — Бина неплохо выглядит.
— Она прекрасно выглядит.
— Сучка мелкая.
— Что-нибудь новое придумай, это я уже от тебя слышал.
— Бина… — Берко слегка качает головой. — Бина… В своем предыдущем воплощении она, должно быть, флюгером была.
— Ошибаешься. Ты, разумеется, всегда прав и сейчас тоже прав, но все же ошибаешься.
— Ты же считал, что она не карьеристка.
— Я считал? Когда это я считал?
— Конечно, карьеристка. И всегда была. И мне это в ней нравилось и нравится. Бина крепкий орешек. У нее политический нюх. Ее считают своей в доску и сверху, и снизу, а это фокус не простой. Ей из колыбели — прямой путь в инспекторское кресло, в любой полиции мира.
— Она лучшей в группе была, — вспомнил Ландсман. — В академии.
— Но по результатам вступительных экзаменов ты был лучше.
— Ну, был, был…
— Ее даже тупые федералы отметят. Бина запросто может остаться в полиции Ситки и после Реверсии. И я ее вовсе не упрекаю за это.
— Я тебя понял, но не могу сказать, что полностью согласен, — возражает Ландсман. — Не потому она взялась за эту работу. Или не только потому.
— Ну а почему тогда?
Ландсман пожимает плечами.
— Не знаю, — признается он. — Может быть, Бина и сама не знает.
— Может быть. А может быть, она хочет вернуться к тебе.
— Еще чего!
— Ужас, ужас…
Ландсман обозначил тройной плевок через левое плечо и сразу подумал, не связан ли этот дурацкий обычай с жеванием табака. Тут появилась мадам Калушинер, влача прикованное к ней невидимое тяжкое ядро чугунное земного бытия своего.
— У меня крутые яйца, — провозгласила она грозно. — У меня бублики. У меня студень.
— Что-нибудь выпить, мадам К., — умоляет Ландсман. — Берко, как?
— Рыгалки содовой, — отзывается Берко. — С каплей лайма.
— Вам надо что-то скушать, — констатирует дама без следа вопросительной интонации.
— Хорошо, хорошо, давайте яйца. Пару.
Мадам Калушинер поворачивается к Ландсману, который тут же ощущает на себе взгляд Берко, взгляд выжидательный, настороженный. «Ожидает, что закажу сливовицу», — подумал Ландсман. Ландсман ощущает усталость Берко, его раздражение им, Ландсманом, и связанными с ним проблемами. Пора, мол, определиться с жизнью, пора найти что-то, ради чего стоит жить… И подобная бодяга…