— Я ведь был тогда ребенком, — бормочет Ландсман, ужасаясь оттенкам оправдания и жалости к самому себе, явно сквозящим в его голосе. Кошмарный старикан, ужасный притон, поганая, бесцельная игра… — Мистер Литвак, может быть, вы знали человека, он играл в шахматы, еврей, которого могли называть Фрэнком?
Да я его знаю он что-нибудь натворил
— И хорошо знаете?
Хотел бы узнать получше
— Не в курсе случайно, где он живет, мистер Литвак? Давно ли вы его видели в последний раз?
Больше месяца ради Б-га только не говорите что вы из отдела убийств.
— К большому сожалению, именно оттуда.
Старик моргает. Если он потрясен известием, этого по виду его не скажешь. С другой стороны человек, не влггдеющий своими эмоциями, не уйдет далеко с дебютом Рети. Может быть, почерк его перестал поражать такою четкостью…
Передозировка?
— Выстрел.
Входная дверь открылась, впустив двоих новых посетителей, серых и промерзших. Один — долговязый юнец лет двадцати с небольшим, в коротко подстриженной бородке, в слишком коротком плаще, второй — коротышка, плотный, брюнет в курчавой бороде и слишком большом костюме. Стрижки у обоих короткие, неровные, как будто они сами стриглись. Черные ермолки украшены кружавчиками не то вышивками. Вошедшие на секунду замерли в дверях, как будто боясь, что их сейчас вздуют за опоздание.
Старик открыл рот. Голос — как будто открыло рот ископаемое доисторическое животное. Ужасный звук, повреждены голосовые связки. Что он сказал, до Ландсмана дошло не сразу.
— Внучатые племянники.
Литвак подозвал их и вручил карточку Ландсмана плотному коротышке.
— Очень приятно, детектив, — тут же выпаливает коротышка с легким, пожалуй австралийским акцентом. Он усаживается напротив старика, бросает взгляд на доску, тут же хватается за своего королевского коня, двигает его вперед. — Извини, дядя Альтер. Этот, как всегда, долго возился.
Долговязый и здесь возится долго. Он все еще не закрыл дверь, из-за которой доносится рык Берко.
— Ландсман! — Берко припер парочку Фишкин-Лапидус к мусорному контейнеру. — Какого дьявола?
— Бегу, бегу, — отзывается Ландсман. — Мистер Литвак, к сожалению, я должен идти. — Почувствовав ладонью кости, мозоли и морщины на руке старика, он спрашивает: — Где я смогу найти вас, чтобы расспросить подробнее?
Литвак скрипит пером, вырывает листок из блокнота и вручает Ландсману.
— Мадагаскар? — вздымает брови Ландсман, прочитав название улицы в Антананариву. — Новый адрес… — При виде этого адреса, номера дома на далекой рю Жан-Бар, Ландсман ощущает желание бросить гонку по следам мелкого убитого еврейца из жалкого номера двести восемь второразрядной гостинички. Ну, даже и поймает он убийцу. Так что? Через год евреи станут африканцами, здесь, в бывшем шахматном клубе, будут танцевать или выпивать гои, а все до одного уголовные дела заснут вечным сном в девятом шкафу.
— Когда отбываете?
— На следующей неделе, — без особенной уверенности сообщает плотный коротышка.
Старик снова что-то прокаркал, но на этот раз его не понял никто. Он нагибается к блокноту, передает его внуку.
— Человек предполагает. — читает парень, — а Богу и смеяться лень.
11
Иной раз, изловив «черную шляпу» юных лет, копы сталкиваются с высшей степенью непреклонности. Задержанные качают права, ссылаются на свободы, дарованные им великой американской Конституцией. Но иногда они, сломавшись и потеряв всякое чувство собственного достоинства, рыдают до утраты дара речи. Из опыта Ландсман убедился, что мужчины весьма склонны к слезам, когда они после долгих лет уверенного и безопасного существования вдруг обнаруживают, что все это время жили на краю бездны. Задача копа — выдернуть из-под ног подозреваемого этот красивый коврик, маскирующий фатальную дыру. Похоже, Сатиел Лапидус дыру эту заметил. По щекам его струились слезы, из ноздри выделилась и сползла к верхней губе жирная зеленая гусеница.
— Мистер Лапидус скорбит, — сочувственно качает головой Берко, — но причины скорби своей постичь не в состоянии.
Ландсман сует руку в карман плаща в поисках «Клинэкса», к своему удивлению находит; протягивает бумажный платочек Лапидусу. Тот, поколебавшись, хватает платок и с чувством в него сморкается.
— Клянусь, я его не знаю, — сипит Лапидус. — Где жил — не знаю, кто был — не знаю. Ничего не знаю, жизнью клянусь. Играл с ним пару раз. Он всегда выигрывал.