— …ские Зильберблаты, — бормочет Ландсман. — Все как под копирку.
Все бы ничего, но холодно. Заползти в «Биг Мейкер» не дает все тот же смертоубийственный попкорн. Лучше от холода издохнуть. Отвернувшись от ангара, Ландсман озирает холм, горы за ним, поросшие чем-то древесным. Черным. Посидев в снегу, Ландсман улегся, устроился поудобнее, свернулся калачиком. И заснул в уютной стенной нише в отеле «Заменгоф», не беспокоясь более о клаустрофобии.
22
Ландсман держит в руках пухлого младенца. Младенец вопит, просто так вопит, без особенной причины, обозначает местоположение, как и положено младенцу. От его вопля у Ландсмана приятно сжимается сердце. Ландсману приятно держать младенца, пахнущего вафлями и мылом. Он сжимает пухлую ножку, прикидывает вес крохотного дедули, ничтожного и в то же время необъятного. Поворачивается к Бине, чтобы сообщить ей приятную новость: медики ошиблись. Вот он, их мальчик. Но Бины нет, сказать некому. Только запах ее волос, подмокших от дождя. Ландсман просыпается и соображает, что орущий младенец — Пинки Шемец, которому меняют пеленку или который чем-то в жизни неудовлетворен. Ландсман моргает, мир в виде батикового коврика на стене вторгается в сознание. И снова Ландсман ощущает потерю, уже в который раз лишаясь сына.
Ландсман устроен на кровати Берко и Эстер-Малке, на боку, лицом к пейзажу с садами Бали и всякими неизвестными птицами. Кто-то его раздел. Он уселся. Затылок тут же начинает вопить, чужая лапа боли сжимает его. Ландсман осторожно ощупывает края раны. Пальцы утыкаются в повязку, в марлю и пластырь. И проплешину выбритых волос. Память подсовывает картинки, как будто на стол падают один за другим снимки места преступления из смертоносной фотокамеры доктора Шпрингера. Шутник-техник из палаты станции «Скорой помощи», рентген, инъекция морфина, тампоны, смоченные бетадином… До этого — белый виниловый потолок кареты «скорой помощи», освещаемый отблесками уличных фонарей. А еще раньше, до прогулки в «скорой»… кровь, пятна на снегу, громадный шмель в ухе, красный фонтан из головы Рафи Зильберблата… дыры в стене, дыры в асфальте… Ландсман отпрянул от этих воспоминаний так резко, что столкнулся с болью об утрате Джанго Ландсмана.
— У-у-у, — взвыл он, протирая глаза. Чего бы он не отдал сейчас за сигарету, папиросу, самокрутку… Палец, например… мизинец, скажем…
Дверь спальни открылась, вошел Берко, выставив перед собой почти полную пачку «Бродвея».
— О-о-о, — сменил тональность Ландсман. — Я когда-нибудь говорил, что люблю тебя? — спросил он, зная, что никогда этого не говорил.
— Слава Богу, никогда. Конфисковал у соседки, Фридовой бабы. Сказал, что полицейский секвестр.
— Безумно благодарен.
— Первое очень заметно.
Берко понял, что Ландсман плакал: одна бровь повыше, как будто свесилась, как скатерть со стола.
— Что с ребенком? — спрашивает Ландсман.
— Зубы. — Берко снимает с крюка на двери спальни плечики с одеждой Ландсмана, вычищенной и отутюженной. Нащупывает и вытаскивает спички, подходит к кровати и протягивает гостю спички и пачку.
— Честно говоря, — начинает Ландсман, — не совсем представляю, что я тут делаю.
— Идея Эстер-Малке. Знает твое отношение к больничным палатам. А они сказали, что тебе там нечего делать.
— Присаживайтесь, мистер.
Стульев в комнате нет. Ландсман показал на кровать, Берко опустился на край, взвыв пружинами.
— Ничего, что я курю?
— Чего. Дуй-ка ты к окошку.
Ландсман подошел к окну, поднял бамбуковую штору. К его удивлению, за окном дождь. Запах дождя проникает сквозь приоткрытое окно: точно так же пахли волосы Бины в его сне. Ландсман скосил взгляд вниз, на стоянку. Ни следа снега, весь стаял. Свет какой-то странный…
— Сколько времени?
— Четыре тридцать… две, — ответил Берко, не глядя на часы.
— А день?
— Воскресенье.
Ландсман открывает окно полностью, присаживается на подоконник правой ягодицей, подставляет вновь зашумевшую голову дождю. Он раскуривает сигарету, затягивается, стараясь решить, насколько обеспокоен этой информацией.
— Ну и спать же я… — бормочет он неопределенно.