— Когда это было в последний раз?
— В этом году. Весной. Да, я помню, это было за день до Эрев Песах.
— Значит, апрель…
Женская ипостась Рудашевских извлекла изящный «шойфер-мазик», тюкнула по кнопочкам и выдала дату, предшествующую первому вечеру Пасхи. Несколько ошарашенный, Ландсман невольно отметил, что это был последний полный день, прожитый его сестрой.
— Откуда он звонил?
— Возможно, из больницы. Не знаю. Слышны были посторонние разговоры, какой-то громкоговоритель. Мендель сказал, что собирается исчезнуть. Что он должен исчезнуть на некоторое время, что не сможет звонить. Он просил выслать деньги на абонентский ящик в Поворотны, которым он уже пользовался.
— Вам не показалось, что сын испуган?
Вуаль дрогнула, как театральный занавес, за которым кто-то двигается. Госпожа Шпильман медленно кивнула.
— Он не говорил, почему он должен исчезнуть? Не сказал, что кто-то его преследует?
— Пожалуй, нет. Ничего такого. Просто, что ему нужны деньги и что он должен исчезнуть.
— И все?
— Пожалуй… Нет. Хотя… Я спросила, как он питается. Менделе иной раз… Он просто забывает есть, понимаете?
— Понимаю.
— Но он ответил: «Не волнуйся, я только что приговорил здоровый кус вишневого пирога».
— Вишневого пирога, — задумчиво повторил Ландсман. — Только что.
— Вам это о чем-то говорит?
— Пока нет. Но всякое может случиться. — Однако сердце уже начало подталкивать его в ребра. — Мадам Шпильман, вы упомянули громкоговоритель. Мог это быть громкоговоритель аэропорта?
— Мне это не приходило в голову, но когда вы об этом сказали… Да, конечно.
Автомобиль плавно сбросил скорость, остановился. Ландсман смотрит сквозь тонированное стекло. Перед ним «Заменгоф». Госпожа Шпильман нажатием кнопки опускает оконное стекло, впускает в салон серый вечер. Она поднимает вуаль, вглядывается в побитую физиономию отеля. Окна, двери, козырек, вывеска… Долго смотрит. Из отеля вываливается парочка алкашей, одному из которых Ландсман однажды любезно помешал оросить мочой штанину товарища. Алкоголики вцепились друг в друга, образовали импровизированный навес от дождя для кого-то третьего. Поборовшись с газетой и ветром, они качнулись в одном направлении и, по-прежнему сцепившись, зашагали приблизительно в противоположном. Королева острова Вербов опустила вуаль, подняла стекло. Ландсман ощущает жжение безмолвного вопроса. Как он может жить в таком… таком?… И почему он не смог защитить ее сына?
— Кто вам сказал, что я здесь живу? Ваш зять?
— Нет, не зять. Я об этом сама спросила. Есть на свете еще один детектив Ландсман. Ваша бывшая супруга.
— Она и обо мне рассказала?
— Она звонила сегодня. Когда-то были у нас неприятности с одним человеком… Он обижал женщин. Очень плохой человек, больной. Это было в Гарькавы, на Ански-стрит. Обиженные женщины не хотели обращаться в полицию. Ваша бывшая жена тогда мне очень помогла, и я до сих пор в долгу перед ней. Она хорошая женщина. И хороший полицейский.
— Полностью с вами согласен.
— Она посоветовала мне, если доведется с вами встретиться, отнестись с пониманием к вашим вопросам.
— Я ей за это благодарен, — совершенно искренне сказал Ландсман.
— Ваша бывшая супруга отзывалась о вас лучше, чем можно было бы ожидать.
— Да, мэм. Вы же сами сказали, что она хорошая женщина.
— Но вы ее все же оставили.
— Но не из-за того, что она хорошая женщина.
— Значит, из-за того, что вы плохой мужчина? Плохой человек?
— Надо признать, — кивнул Ландсман. — Но она слишком вежлива, чтобы такое обо мне сказать.
— Вежлива? Много лет прошло, но вежливостью, насколько я помню, эта милая еврейка не отличалась. — Госпожа Шпильман щелкнула фиксатором двери. Ландсман вылез на тротуар. — Во всяком случае, хорошо, что я этого притона раньше не видела. Я бы вас близко к себе не подпустила.
— Да, не блеск, — согласился Ландсман, придерживая шляпу. — Однако какой ни есть, а дом родной.
— Нет, не дом, — отрезала Батшева Шпильман. — Но вам, конечно, так считать легче.
27
— Профсоюз копов-иудеев, — изрек пирожник.
Он щурится на Ландсмана из-за стальной стойки своего заведения, скрестив руки на груди, чтобы показать, что нипочем ему все хитрые еврейские штучки. Щурится он так, словно пытается найти орфографическую ошибку на циферблате контрафактного «Ролекса» и знает, что сейчас отыщет, и не одну. Познаний и навыков Ландсмана в великом и могучем американском языке как раз хватает, чтобы возбудить подозрения самого доверчивого собеседника.