И чистой совести покой.
ОЩУЩЕНЬЕ ОБЫЧНЫХ ДНЕЙ
О СЫНЕ
Немало - девять месяцев. И все же
Срок обозримый, тут и года нет.
А сын во мне
за это время прожил
Десятки тысяч,
сотни тысяч лет.
Всех видов жизни
мерил он обличье:
Нес панцирь,
плавниками обрастал,
Лез в чешую,
рядился в перья птичьи.
Таился, полз,
и плавал, и летал.
Он видел взросший папоротник серый
И белый мир в период меловой;
При нем была
и суша с атмосферой,
И океан великий мировой...
А я жила как все. Считала сроки.
И много раз,
пока недели шли,
Мне вспоминались
школьные уроки
О древе жизни,
юности земли.
Х Х Х
Солома! Поле со жнивьем,
Кропленым синью васильковой.
Сейчас мешки свои набьем
Поскрипывающей половой.
Гнись-распрямляйся – древний ритм
Играет телом в этих взмахах.
Высь голубая,
и парит
Сухой, созревши-хлебный запах.
Назад дорога нелегка,
Но с благодатью незнакомой
Смотрю на мир из-под мешка,
Битком набитого соломой...
Х Х Х
Как-то раз, пути не замечая,
Мы пришли одной из диких троп
В гущу сочных стеблей Иван-чая
И на луг, где цвел гелиотроп.
Там по дну песчаного обрыва,
Расползаясь, клевер сладко пах,
И казалось -
где-то рядом живо
То, что раньше путалось в мечтах.
Сложный мир слегка приоткрывался,
Подавал душе любую нить, -
Только луг затем и показался,
Чтоб, исчезнув, следом поманить.
Каждый год, цветение встречая,
Я опять хочу его найти.
Розовеют кисти Иван-чая,
Дикий клевер вьется на пути,
Снова к солнцу
свой зеленый зонтик
Поднимает дикая морковь;
А до луга – как до горизонта,
Вечно близко, вечно далеко...
Х Х Х
Черемуха в кувшин вошла, как гостья,
Раскинулась кругом - не прикоснись,
Тяжелые белеющие гроздья
Ее слегка оттягивали вниз,
Всей величавой пышностью осанки,
Дымком кистей, застывших на весу,
Она тотчас напомнила красу
Степенной и медлительной крестьянки...
Взгляни, и вправду – чинная какая!
Как после утомительного дня
Вошла -
и распрямилась, отдыхая,
Как руки,
гроздья белые клоня.
ОЩУЩЕНЬЕ ОБЫЧНЫХ ДНЕЙ
Все устроить спешим заранье,
Жизнь торопим,
всего хотим...
И - не чувствуем дней дыханье,
Подменяем его –
своим.
Суеты неоглядной ради,
За особой гонясь судьбой
Мы отталкиваем не глядя
Жизнь,
что льется сама собой...
Но когда-нибудь
ненароком
Чем нечаянней, тем сильней
Нас пронзит светозарным током
Ощущенье обычных дней.
И такой аромат в нем слышен,
И такие сквозят цвета,
Что придуманный мир – излишен,
Все нездешнее – пустота.
Х Х Х
Чай, который выпит
горячит мне щеки.
Но часы пробили – кажется, пора.
Выхожу из двери
в полумрак глубокий
Старого, пустого
спящего двора.
Моросящий дождик
хмарь на ветки нижет,
Растворюсь я скоро
в темной глубине,
Но перед дорогой
всякий раз увижу,
Как рукою машет
бабушка в окне.
Сколько раз менялись
детские пальтишки,
Перед новой шубкой
это все старо...
Затаив дыханье,
я без передышки
Пробегу от дома
прямо до метро.
Здесь нагретый воздух
проскользнет за ворот,
И волна веселья
захлестнет опять,
Хоть кричи повсюду:
Как люблю я город,
Как люблю я вечер,
как люблю мечтать!
Где уж тут подумать, вспомнить, оглядеться...
Но не гаснет в сердце,
в самой глубине
Тот, запавший в память,
светлый образ детства:
В переплете рамы
бабушка в окне.
Х Х Х
Раздался треск в неровном гуле,
Духовка пышет – а внутри
Каленым золотом блеснули,
Устав сушиться, сухари.
Пшеничный хлеб родился снова –
Смертям и голоду назло
Он взял от вихря огневого
Его волшебное тепло.
Теперь он вечно не остынет,
И как сегодня,
так и впредь
Чешуйки ярко-золотые
На нем останутся гореть.
И вот сухарь в дороге стылой...
Когда скрипит морозный наст,
Он этот свет,
тепло и силы
С любовью
путнику отдаст.
ПЕРЕЖИТЬ БЫ НОЧЬ...
Х Х Х
Под пестрым тентом выставлены маски.
От них поверхность столика тесна:
Угрюмый вид,
пугающей окраски
Коричневые, темные тона.
И продавец присуствует, похожий
На этих всех чудовищ и горилл:
Свое лицо,
в котором - облик Божий,
Он дьявольскою маской затворил.
Неужто где еще такого встретим?
Да как отсюда люди не бегут?!
Надев ее,
он отказался этим
От светлых сил,
что душу берегут.
И людям он глаза отвел, заставил
Тесниться тут, протискиваться в ряд;
Он торжествует – чудище и дьявол,
Горилла злая и дегенерат.
Он продает свои эмблемы ада,
Символику, что к гибели ведет,
И денег брать бы, кажется, не надо,
Ведь ясно – счет на большее идет...
Х Х Х
Нищий мальчик
с матерью и братом
По вагонам просят на еду.
Как же жизнь оттенками богата:
Он совсем не чувствует беду.
Мама рядом. Брат-ровесник рядом.
А само метро - вот это да!
До чего же здорово, что надо
Здесь ходить
по светлым поездам...
Он приучен загодя к движенью –
Ручку всем протягивать свою;
Абсолютно чуждый униженью,
Чистый сердцем, как Адам в раю!
И от нас, не чуждых зла и срама,
От людей не неба, а земли,
Как с одежды грешного Адама
Облетают листьями рубли.
Х Х Х
Рев ветра одесную и ошую,
Внизу в глубинах – темная тоска.
И ты плывешь,
а океан бушует,
И под тобою – утлая доска.
Спастись нельзя; одно покуда можно –
Держаться от броска и до броска.
Что в будущем?
И думать безнадежно.
Что в настоящем?
Вот она, доска!
То вверх летишь, то вниз с волной ныряешь,
Минута - миг,
но в нем сквозят века...
Пока себя в себе не потеряешь,
Пусть злится рок,
но под тобой – доска.
ПЕСНИ ВОЕННЫХ ЛЕТ
Какие песни фронтовые
Последней сложены войной!
В них чувства, трепетно-живые
Встают безудержной волной.
Она сильна; ей правды хватит
Еще на много лет вперед, –
Она и нас с собой подхватит,
На самый гребень вознесет.
И словно трепетное чудо
В себе услышит осознав,
Что мы – причастны. Мы – оттуда,
Где клен зеленый раскудряв,
Где синий видится платочек
И соловьи поют порой,
Где каждый Вася-Василечек
Не просто парень,
а герой.
И надо всем - как в поднебесье,
Посмотришь – Родина видна,
Что и для тех,
из давней песни,
И для поющих нас – одна.
Х Х Х
К ночи закрываются цветы,
Пораженье? Может быть!
Но в этом –
Снятие щемящей остроты,
Пресыщенья этим знойным летом.
И порой, сжимаясь от тоски,
Сами мы,
как вечером растенья,
Вынуждены прятать лепестки,
В глубь себя
вгонять свое цветенье.
До чего же трудно, нету мочи!
Но не вечно время маеты:
Пережить бы ночь,
а после ночи
Снова
раскрываются
цветы.
[1] Текст взят из книги «Молитвы об усопших», Казак, М. 1996.