Еще говорили о стоящей во главе их Попечительнице, трудящейся для больных не покладая рук. Она откликалась на все нужды, собирала все просьбы и прошения, чтобы потом с личным ходатайством представить их Главврачу. Этим хлопотам Попечительница предавалась постоянно, посвящая им все время до секунды. Она не гнушалась никакой немощью и снисходила, несмотря на высокое положение, к каждому, кто звал: но надо было суметь сосредоточиться и послать зов с такой силой, чтобы он достиг соответствующих высот. Это требовало сильнейшего напряжения. Не способные на него звали сперва благотворителей (тоже внутренний труд, но меньший), упрашивали их взять данное дело и самим передать Попечительнице. После этого можно было не беспокоиться: в палате не помнили случая, чтобы Попечительница отказала. Ей же Главврач не отказывал никогда.
Мало-помалу Иваном Петровичем овладело блаженное расслабление. Убедившись, что все его проблемы в надежных руках (бабушка и братья-сестры сделают, как нужно), он испытывал чувство защищенности - сладкое чувство мальчика, о котором заботятся представительные взрослые. Он и впрямь ощущал себя сейчас мальчиком и пожилым человеком одновременно. Определенный возраст вообще перестал существовать. Само время отступило куда-то, дав место исключительно качеству состояния. Рамки, ограничивающие память, распались - Иван Петрович увидел то, что с ним было д о всякого времени, д о той самой Вещественности, которую он узнал сегодня в комнате для свиданий...
Он находился в каком-то особом месте - общем, как и больница, но, в отличие от нее, пронизанным не тоской, а пульсирующей изнутри, рвущейся наружу радостью. Те же самые братья-сестры (ах, не зря он, глядя на них, всякий раз силился что-то вспомнить!) нянчились, резвились с ним и подобными ему существами нулевого возраста. Мог ли он подумать, что когда-нибудь не узнает своих ближайших друзей? Но узнать было действительно невозможно: здесь, в больнице, братья-сестры двигались бесшумно, смотрели печально-соболезнующе, дотрагивались до больных так легко, что те чувствовали лишь прохладную освежающую волну, исходящую от белых одеяний. "Перстами легкими, как сон" - точно сказал Пушкин. Здесь братья-сестры являли собой одно беспредельное состраданье. А там он запомнил их сияющими, звонкоголосыми и такими стремительными, словно за спиной у них росли крылья.
Только однажды они были серьезны: когда показывали ему вьющуюся посреди полей и холмов и терявшуюся за горизонтом дорогу. Он вдруг понял, что сосредоточенную в этой месте радость необходимо подтвердить и упрочить. Для этого ему надо пройти по открывшейся взору дороге, нигде не свернув и не заблудившись: тогда она под конец опять приведет его сюда, только с другого входа. С парадных ворот, возле которых встретят его ликующие братья-сестры. После этого уже не придется ничего подтверждать, ничего доказывать - все и навсегда будет хорошо.
Окрыленный этим представлением, он рвался в путь, чтобы скорей совершить назначенное. Он не сомневался, что справится; ответственность предстоящего пути ощущалась им радостным морозом по коже. Он уже дрожал от нетерпенья, но братья-сестры удерживали его: с непонятной тщательностью они еще и еще раз объясняли как идти, держась правой стороны, и что делать, когда начнутся бугры и ямы. Особенно страшили их завешенные туманом пропасти.
Каждое слово врезалось в его сознанье кристальной ясностью - он глубоко, до последней мелочи, понимал эти наставления. Оставалось только приложить их на деле. Но братья-сестры вновь и вновь возвращались к сказанному - втолковывали, предупреждали, волновались. Он запомнил их лица, обращенные на него с тревогой и надеждой. Тревоги в них было больше, чем надежды.
С пути он сбился. Это перед тем, как выйти, все казалось бесспорно-ясным, а с первых же шагов представления стали расплываться, понятия - смешиваться, и вскоре от всего сказанного братьями-сестрами остались лишь смутные воспоминания. Правда, при усилии с его стороны они слегка прояснялись. И еще можно было, оглянувшись назад, увидеть в золотистой дали чуть заметные светлые фигуры, глядящие ему вслед. Но вскоре он перестал делать то и другое: из придорожных зарослей вышла, отряхиваясь, Вещественность, взяла его за руку и повела. Рядом с ней ни вспоминать, ни оглядываться было несподручно...
И все-таки, как понял теперь Иван Петрович, братья-сестры не совсем упустили его из виду - кто-то из них отправился следом и незримо опекал путника всю дорогу. Это он разгонял туман, чтобы показать скрытую за ним пропасть, он поддерживал при переходе трясины, располагал держаться в пути правой стороны. Все это совершалось исподволь, оставляя конечный выбор на волю Ивана Петровича - он мог соглашаться или противиться , исполнять или не исполнять. И он в основном исполнял, облекая эту внутреннюю незримую тягу к правильному в сознательное стремленье быть порядочным человеком. А если ему случалось данный критерий нарушить, долго потом чувствовал себя не в своей тарелке.