«Произведения Алексеева, — позднее вспоминал Буртин, — рассматривались «Новым миром» Твардовского как характерный образец псевдонародности, безвкусицы, художественной неправды». Идея написать фельетон о «Повести о моих друзьях-непоседах» исходила, кстати, от самого главного редактора. Наталья Ильина, иронически коснувшись сюжета и прямо указав на художественные и моральные «пробелы», делала закономерный вывод: «образы героев не удались», «от нее (то есть от повести. — Л. Г.) веет самодовольством». Конечно же, таких слов не прощают. Алексеев затаил обиду и три года спустя отплатил Твардовскому…
Через несколько месяцев после письма в «Огоньке» этот «сигнал» был услышан, и меры были приняты: Твардовского изгнали из «Нового мира», а сам журнал поменял курс. А еще через несколько месяцев автор «Василия Теркина» слег с инсультом и больше не поднялся. «Подписанты» могли торжествовать: дело сделано, враг повержен. «Для многих из них наступил поистине звездный час: одни стали Героями Соцтруда, другие лауреатами Государственных премий… — писал смоленский журналист Василий Савченков в статье «Травля», — но ни один не покаялся».
Более того: Алексееву было мало изгнания Александра Трифоновича с поста, он жаждал еще и «морального удовлетворения», и для этого был готов — прямо по Оруэллу — «переписывать прошлое». В 1979 году, через восемь лет после смерти поэта, Алексеев в интервью «Литгазете» рассказал о том, что незадолго до кончины Твардовский прочитал «Карюху» и «Хлеб — имя существительное», после чего изменил мнение о творчестве их автора и даже, мол, публично извинился перед ним: «побагровев», Александр Трифонович якобы произнес: «Алексеев, мы были к Вам несправедливы»… Ту же самую историю наш земляк рассказывал еще не раз и не два. В статье, опубликованной «Днем литературы» (2003), финал выглядел так: «… «Карюха» впечатлила Твардовского. Он тут же позвонил мне и попросил принести ему другие мои работы». С тех пор писатели подружились…» (! — Л. Г.). А вот версия из интервью саратовской вкладке в «Известия» (2003): «После того, как Александр Трифонович прочитал мои романы, в частности, «Карюха» и «Рыжонка», он подошел ко мне и попросил прощения. «Михаил Николаевич, — сказал он, — мы были к вам несправедливы»…»
Третья вариация легенды выглядит совсем бредово: «Рыжонка» была написана в 1990 году (это подтвердила во время «Алексеевских чтений» дочь писателя Лариса Михайловна), Твардовский ушел из жизни девятнадцатью годами раньше, и — если не рассматривать мистическую версию о спиритическом сеансе — «случай так называемого вранья» кажется вопиющим. Однако и иные изводы той версии не выдерживают критики. В статье «Возможность возразить» (198) Юрий Буртин провел расследование. Опросив свидетелей, сопоставив даты, он сделал вывод: «Никакому пересмотру его (Твардовского. — Л. Г.) отношение к сочинениям М. Алексеева никогда не подвергалось… Установлено, что не только по сути, но и по всем деталям, из коих Алексеев сплел сюжет рассказанной им истории, она представляет собой чистейшую выдумку…»
Примечательно, что никто из присутствующих на «чтениях» в Фединском музее — ни дочь писателя, ни московские гости, ни саратовские литфункционеры, — выслушав эту историю, не попытались как-либо образом обелить Алексеева. В качестве резюме было просто заявлено, что «правда бывает разная. Есть правда любви и есть правда ненависти». И поскольку, мол, все творчество писателя Алексеева знаменует собой «правду любви», то попытки вывести лжеца на чистую воду есть проявление деструктивной «правды ненависти», на которую можно и не обращать внимания.
На самом деле, разумеется, правда — как свежесть осетрины в знаменитом булгаковском романе — может быть только одна. Либо она, либо вранье, а третьего, уж извините, не дано.
Кстати, о романе Булгакова. Александр Бобров, лауреат премии имени М. Алексеева, недавно поведал читателям: «Все, кому дорога русская литература, знают, что именно в журнале «Москва», редактируемом Алексеевым, были напечатаны впервые «Мастер и Маргарита» Булгакова…» Ранее той же историей уже успел поделиться с публикой и сам Алексеев — в интервью «Российской газете» (2002), под названием «А рукописи вправду не горят»: «С душевным трепетом отправлял я верстку январского номера в Главлит. А когда она вернулась — ахнул: красный карандаш изрядно погулял по полосам. Цензура представила нам весьма обширные сокращения. Я немедленно отправился к председателю Главлита. Бой шел за каждую снятую страницу… Во всяком случае, мне удалось немало отстоять… Мы были первыми, кто исполнил мечту Михаила Афанасьевича — явили его творение народу…»
Красиво? Трогательно? Только все эти слова — ложь от начала до конца. Разоблачая очередное алексеевское вранье, критик Андрей Турков цитирует слова Дианы Тевекелян, которая работала в отделе прозы журнала «Москва» именно в ту пору, когда там публиковался булгаковский шедевр: «Никак не мог Михаил Алексеев «совершить свой редакторский подвиг». Не ходил к (…) главному цензору Романову с «Мастером». Не был среди тех, кто явил булгаковский шедевр читающему миру». Ибо роман был — действительно, с великими трудностями и потерями — опубликован в последних номерах «Москвы» 1966 года и в январской книжке 1967-го уже смертельно больным главным редактором Евгением Поповкиным. Алексеев же занял этот пост только в 1968 году».
На что же рассчитывал лжец? На невежество публики? На то, что свидетели уже умерли, а даты никто не станет сверять? На то, что номенклатурное прошлое вруна перекроет дорогу опровержениям? В прежние годы так и было: Юрий Буртин, пытавшийся разоблачить клевету на Твардовского, не мог опубликовать свой текст почти десять лет, вплоть до перестройки.
Кстати, присвоив заслуги своего предшественника на редакторском посту, Алексеев заодно и отомстил ему: в 1952 году наш земляк рассчитывал получить Сталинскую премию за первый том «Солдат», но вместо этого награда досталась автору «Семьи Рубанюк» — то есть как раз-таки Поповкину. Полвека спустя появилась возможность сквитаться, и Михаил Николаевич этого шанса не упустил…
«Михаил Алексеев любит вокруг себя сочинять множество мифов, — писал Вячеслав Огрызко в «Литературной России» (2005). — Взять, к примеру, дату рождения. Если верить справочникам, он появился на свет 22 апреля 1918 года в саратовском селе Монастырское. По новому стилю этот день приходится на 4 апреля. Однако в паспорте у писателя проставлена другая дата: 6 мая. Но сам Алексеев везде и всюду говорит, что и месяц, и число возникли из небытия, когда он поступал в 1936 году в Аткарское педучилище. Своей настоящей датой рождения писатель считает 29 ноября 1918 года».
А откуда, интересно, взялось у саратовца вологодское «оканье»? Неужели он и его сам себе придумал, чтобы казаться «ближе к народу»? Что ж, не исключено. «Выходя на люди, Алексеев строит только на лжи», — писал о нем Александр Солженицын. Владимир Войнович называл его человеком, который «имеет о чести весьма своеобразное представление», Анатолий Гладилин — «просоветским зубром», Дмитрий Быков — «официозным прозаиком», Григорий Свирский — «серым, бездарным… оплотом режима». В своих интервью Алексеев ратовал за переименование Волгограда обратно в Сталинград и с похвалой отзывался о сталинском приказе № 227, когда вождь позаимствовал у Гитлера идею заградотрядов.
А еще Алексеев выгнал из редакции «Москвы» мать Алексея Симонова за публикацию стихотворения Семена Липкина, которое счел «сионистским», и отмежевался от критика Лобанова, когда поднялся скандал вокруг статьи «Освобождение» (о романе «Драчуны»).
Нашего земляка, похоже, не любили не только оппоненты из лагеря либерального, но и соратники из лагеря национал-патриотического. Как рассказывал писатель Иван Шевцов в интервью журналу «Русская жизнь» (2007), одиозный Всеволод Кочетов отзывался об Алексееве так: «Он хороший парень, но если бы он оказался на оккупированной территории, немцы сделали бы его бургомистром»…