— Я не знаю.
— Тогда разреши мне запутать тебя еще больше.
Анубис делает знак — и руки и ноги Оакима отпадают в стороны. Его металлическое туловище звякает о каменный пол, катится, потом останавливается у самого трона.
— Теперь ты лишен подвижности, — говорит Анубис.
Он вытягивает вперед свою ногу и дотрагивается до крохотного выключателя на затылке Оакима.
— Теперь у тебя отсутствуют все чувства, кроме слуха.
— Да, — отвечает Оаким.
— А теперь к тебе делают подсоединение. Ты ничего не чувствуешь, но голова твоя открыта, и сейчас ты станешь частью машины с мониторами, которая поддерживает весь этот мир. Смотри на него, на весь!
— Я смотрю, — отвечает он, и осознает каждую комнату, коридор, зал в этом всегда мертвом, не бывшим живым мире, который никогда и не был миром, миром сделанным, а не созданным звездным взрывом и животворящим огнем, сколоченным и соединенным, склепанным и сваренным, изолированным и украшенным не морями, землями и воздухом, но смазкой, металлом и камнем и стенами энергии, висящими в ледяной пустоте, где не светит никакого солнца, и он ощущает расстояние, вес, давление, материалы и тайное количество мертвых. Он осознает только поддерживающие волны движения, проходящие сквозь Дом Мертвых. И он течет вместе с ними, познавая бесцветный цвет восприятия.
Затем Анубис опять говорит:
— Ты знаешь каждую тень в Доме Мертвых. Ты глядел через все самые сокровенные глаза.
— Да.
— А теперь посмотри, что лежит за всем этим.
Звезды, звезды, звезды, рассеянные звезды, и в промежутках — темнота. Они вспучиваются, сворачиваются и изгибаются, и они бегут к нему, пробегают мимо него. Они сияют светом, чистым, как глаза ангелов, и они проскальзывают близко от него, далеко от него, в той вечности, через которую он, кажется, движется. Нет ни чувства времени, ни чувства движения. Нет — лишь меняется поле. Огромный голубой гигант солнца мгновение висит рядом с ним, потом опять возвращается, окутывает его со всех сторон, и другие огоньки пролетают мимо, как в тумане.
И, наконец, он появляется в мире, который не является миром, лимонным и лазурным и зеленым, зеленым, зеленым. Зеленая корона висит над ним, в три раза больше его самого, и он пульсирует приятным ритмом.
— Смотри на Дом Жизни, — говорит Анубис откуда-то.
И он смотрит. Там тепло, светло и живо. Он чувствует там жизнь.
— Озирис правит Домом Жизни, — говорит Анубис.
И он смотрит на большую птичью голову на человеческих плечах, ярко-желтые глаза, живые, о, какие живые! и стоит это существо перед ним на бесконечной равнине, вечнозеленой, через призму которой он взирает на весь свой мир, и он держит посох Жизни в одной руке и Книгу Жизни в другой. Он — как источник животворящего тепла.
Затем Оаким опять слышит голос Анубиса.
— Дом Жизни и Дом Мертвых управляют Средними Мирами.
А затем неожиданное бесконечное падение, такое, что кружится голова, и Оаким опять смотрит на звезды, но звезды эти отделены одна от другой видимыми силовыми линиями, потом невидимыми, потом опять видимыми, постепенно исчезающими, появляющимися, уходящими белыми сверкающими линиями, неустойчивыми.
— Сейчас ты воспринимаешь Средние Миры Жизни, — говорит Анубис.
И дюжины миров катятся перед ним, как шарики из экзотического мрамора, с пунктирными линиями, калиброванные, отполированные, раскаленные.
— …находятся, — говорит Анубис. — Они находятся внутри поля, которое создается между двумя единственными полюсами, которые имеют значение.
— Полюсами? — вопрошает металлическая голова, которая Оаким.
— Домом Жизни и Домом Мертвых. Средние Миры двигаются вокруг своих солнц, и все вместе идут по дорогам Жизни и Смерти.
— Я не понимаю, — говорит Оаким.
— Жизнь или Смерть. Конечно, ты не понимаешь. Что является в одно и то же время величайшим благословением и величайшим проклятием во вселенной?
— Я не знаю, — отвечает Оаким.
— Жизнь, — повторяет Анубис, — или Смерть.
— Не понимаю, — говорит Оаким. — Ты употребил превосходную степень. На твой вопрос требовался один ответ. Тем не менее ты назвал две вещи.
— Вот как? Правда? Только потому, что я использовал два слова, можно ли сделать вывод, что имелись в виду две совершенно различные вещи? Разве у одной не может быть более чем одно название? А возьми, например, себя. Что ты?
— Я не знаю.
— Значит, это может быть началом мудрости. Ты с такой же легкостью можешь быть машиной, которую я решу инкарнировать, как и человеком на время, который сейчас вернулся в свой металлический облик, так же, как ты мог быть человеком, которого я решил инкарнировать машиной.
— Тогда в чем же разница?
— Ни в чем. Ее вообще нет. Но ты не можешь отличить себя сам. Ты не можешь вспомнить. Скажи, ты жив?
— Да.
— Почему?
— Я мыслю. Я слышу твой голос. Я понимаю. Я могу говорить.
— Какая из этих особенностей есть жизнь? Вспомни, что ты не дышишь, что твоя нервная система — путаница проводов, и я сжег твое сердце. Вспомни также, что у меня есть машины, которые умнее тебя, обладают лучшей памятью, умеют лучше разговаривать. Какое еще извинение ты придумаешь себе, говоря, что жив? Ты говоришь, что слышишь мой голос, а восприятие звуков — субъективный феномен? Прекрасно. Я отключу и твой слух. Внимательно следи, прекратишь ли ты при этом свое существование… одна снежинка, опускающаяся в колодец, колодец без воды, без стен, без дна, без верха. А сейчас убери эту снежинку и подумай о падении…
После безвременного времени опять слышится голос Анубиса.
— Ты знаешь разницу между жизнью и смертью?
— «Я» — это жизнь, — ответствует Оаким. — Что бы ты ни дал или забрал от меня, если «Я» остаюсь — это жизнь.
— Спи, — говорит Анубис.
И ничто больше не слышит его там, в Доме Мертвых.
Когда Оаким пробуждается, он осознает, что сидит за столом рядом с троном, что он опять смотрит на танец мертвых и слушает музыку, под которую они двигаются.
— Ты был мертв? — спрашивает Анубис.
— Нет, — говорит Оаким. — Я спал.
— Какая разница?
— «Я» все еще присутствовал, хотя и не осознавал этого.
Анубис смеется.
— Допустим, я никогда не разбудил бы тебя?
— Тогда, думаю, это была бы смерть.
— Смерть? Если бы я решил не использовать своих сил, чтобы разбудить тебя? Даже несмотря на то, что эта сила все время присутствовала бы, так же как и потенциально спящий «Ты»?
— Если бы это никогда не было сделано, если бы я навечно остался только потенциально способным быть разбуженным, то это была бы смерть.
— Мгновение назад ты говорил, что сон и смерть — это разные вещи. Неужели имеет значение только период времени?
— Нет, — говорит Оаким. — Только существование имеет значение. После сна всегда наступает бодрствование, и жизнь при этом присутствует. Когда я существую, я это знаю. Когда не существую, я ничего не знаю.
— Значит, жизнь — ничто?
— Нет.
— Значит, жизнь — существование? Как эти мертвые?
— Нет, — говорит Оаким. — Это знание о том, что ты существуешь хотя бы незначительное время.
— Тогда что же является выражением этого процесса?
— «Я», — отвечает Оаким.
— А что такое «Я»? Кто ты?
— Я — Оаким.
— Я дал тебе имя совсем недавно! Чем ты был до этого?
— Не Оакимом.
— Мертвым?
— Нет! Живым! — вскрикивает Оаким.
— Не повышай своего голоса в стенах моего дома, — говорит Анубис. — Ты не знаешь, что ты и кто ты, ты не знаешь разницу между существованием и несуществованием, и тем не менее ты споришь со мной о жизни и смерти! Теперь я не буду спрашивать тебя, я скажу тебе. Я скажу тебе о жизни и смерти.
— Есть слишком много жизни, — начинает он, — и есть ее недостача. И то же самое можно сказать о смерти. А теперь я отброшу в сторону парадоксы.
Дом Жизни находится так далеко отсюда, что луч света, который оставил его в тот день, когда ты впервые вошел сюда, не успел пройти и незначительной доли самого малого расстояния, которое разделяет нас. Между нами находятся Средние Миры. Они двигаются в прибое Жизни-Смерти, который проходит между моим домом и домом Озириса. Когда я говорю «проходит», я не имею в виду, что они двигаются, как жалкий луч света, который еле-еле ползет во вселенной. Скорее они движутся как волны океана, у которого всего два берега. Мы можем устроить бурю в любом месте, и при этом остальная часть океана останется спокойной. Что это за волны, и что они делают?