(Собственно, речь тут больше о Савинкове-отце. В 1890-х годах он переместился с прокурорской должности в кресло мирового судьи. Жили Савинковы в центре Варшавы, на улице Пенкной, что значит «Прекрасная», у самого Уяздовского парка.)
«Пока наши дети учились и подрастали, повторяю, в нашей жизни – кроме обыденных забот о здоровье, благоудобствах и воспитании детей – ничего особенного не было»[57].
«Ничего особенного». Росло дитя – как все растут. Мать-то его, конечно, очень любила, наверное, больше других детей. Видимо, плодом материнской любви станет тот своевольный эгоизм, который потом многие будут замечать в Борисе.
Начальное образование было получено в семье; далее – гимназия, Первая варшавская. Здание с традициями, с историей. На этом месте, говорят, стоял старый монастырь, где в заточении держали пленного царя Василия Шуйского. Тут можно было задуматься о ничтожестве мирской власти, о злых судьбах царей.
Друзья-однокашники. И снова ничего особенного. Среди приятелей-гимназистов разве что один выделялся каким-то светло-напряжённым выражением выпуклых миндалевидных глаз. Сын околоточного надзирателя Платона Каляева Иван, на польский манер – Янек. С ним Борис основательно подружился, хоть тот был классом старше, да и вообще не ровня. Родителей, впрочем, социальное неравенство не беспокоило: мальчик-то хороший, чистый, добрый, а что отец из мелких полицейских чинов – так родителей не выбирают.
…Дружба Савинкова с Каляевым продлится до смерти последнего. 2 февраля 1905 года от взрыва брошенной Янеком бомбы на куски разлетится тело великого князя Сергея Александровича, и сам Янек, мальчик со светлыми глазами, будет повешен 10 мая того же года в Шлиссельбургской крепости. Савинков, отправив друга на убийство и смерть, опишет потом его светлый (изрядно, однако, высветленный) образ в своих воспоминаниях.
Но мы опять забегаем вперёд – как-то хочется вперёд, ибо там всё бурлит и клокочет, а детство Савинкова скучно.
VIII
Между агнцем и львом
Закончилось оно, это детство, когда восемнадцатилетний Борис сдал гимназические экзамены на аттестат зрелости и отправился в Петербург определяться в императорский университет. Его старший брат Александр выбрал Горный институт. Борис предпочёл юриспруденцию. На юридический факультет Петербургского университета он поступил, когда там ещё помнили блестящего студента-экстерна из Самары Владимира Ульянова, оказавшегося потом политическим злоумышленником и отправленного по высочайшему повелению в ссылку в Сибирь, в Минусинский уезд. Всё это выяснилось как раз в первый год учёбы Бориса.
Как прошли первые месяцы (и даже целых два года) университетской жизни Бориса Савинкова – об этом мы ничего не знаем. Знаем точно только то, что ходил он своей молодцеватой походкой по бесконечному коридору Двенадцати коллегий и что в туманной коридорной дали видел его сухощавую фигуру первокурсник Александр Блок. Видел, но не заметил.
Впоследствии утвердилась версия, что Савинков сразу же по прибытии в Петербург вступил на путь революции. Что якобы сошёлся с социал-демократами (единомышленниками Ульянова); что за это был дважды арестован – первый раз на Рождество 1897 года в Варшаве во время каникул; второй раз – через полтора года в Петербурге за участие в студенческих беспорядках. Якобы после второго ареста исключён из университета. Но таковая версия основана на воспоминаниях – его собственных и его матери, а эти воспоминания – источник куда как ненадёжный.
Сам факт первого ареста, впрочем, сомнений не вызывает. Софья Александровна Савинкова описала его в таких подробностях, которые не выдумаешь. Александр и Борис приехали из Петербурга в родительский дом 22 декабря, за три дня до Рождества, да тут же сразу и попались на зуб жандармам.
Из воспоминаний Софьи Александровны Савинковой:
«Около часу ночи, после самых оживлённых бесед, мы решились наконец разойтись по своим комнатам. Лампы были потушены – я стала раздеваться. Как вдруг среди наступившей тишины раздался громкий, резкий звонок. Подумав, что это телеграмма, я поспешила в переднюю. Горничная уже была у двери и спрашивала: “Кто там?” – “Полиция”, – раздалось из-за двери, громко и властно. <…>
Пока дверь отворяли, я инстинктивно бросилась в комнату сыновей; они спешно одевались, около них стоял озадаченный муж. В это время раздались звенящие шпорами шаги, и в комнату вошёл сопровождаемый полицией, понятыми и дворником жандармский полковник Утгоф.
– Извините, – элегантно расшаркался он. – По предписанию начальства, я должен произвести обыск»[58].
57
58