Вероятно, было уже без четверти двенадцать, потому что проревел первый гудок. И тут перед кофейней остановилась пролетка, запряженная взмыленными лошадьми и доверху заваленная чемоданами. С нее сошел меняла Саркиз Папазян, толстяк и миллионер. Все коммерсанты до одного были, как говорится, в жилетном кармане у этого старого холостяка. В те времена ведь все на ростовщиках держалось… Так вот, сошел он багровый от нетерпения, в черном парадном костюме и щегольском котелке.
— Один тройка, Оник! — кричит с порога, а лицо лоснится, как начищенный медный таз. — Саркиз уезжает! Последний чашка кофе! Живо! — и размахивает при этом своими короткими руками.
Он, нужно сказать, очень любил кофе — «густой-сладкий-турецкий-пенистый» — и выдувал не менее десяти чашек в день!
Будучи человеком суеверным и особого нрава, он перед каждой серьезной аферой заказывал три чашки кофе и важно, словно турецкий паша, выпивал их одну за другой.
Хозяин мой, чтобы не ударить лицом в грязь, решил сам сварить кофе, не доверил этого дела другому подручному, хоть тот и был его сыном… Почему, спрашиваешь? Хм, был у них свой секрет: клиентам поважнее варили чистый кофе, ну, а для простонародья собирали гущу из выпитых чашек.
Я тебе вот что скажу: рожь и жареный горох и я подмешивал, такое уж наше ремесло, но гущу — никогда!
Тем временем я сбегал с заказом в таможню, на обратном пути, слышу, и второй гудок проревел, а перед менялой, гляжу, на мраморном столике — черный такой был — только две пустых чашки. Папазян нервничает, пальцами по столику барабанит, поглядывает то на пристань, то на занавеску, за которой возился мой хозяин.
— Шевелись, Оник! Шевелись! — крикнул наконец он и приподнялся — вот-вот встанет — но тут же опять уселся.
— Сию минутку! — отозвался хозяин. — Экстра-прима! Последний, прощальный чашка кофе!
Тут Папазян вытащил золотые часы-луковицу и вскочил, как ужаленный. Проревел третий гудок.
— Разбойник ты! — завопил меняла. — Стыдно, Оник! — и выругался по-армянски.
Выбежал на улицу, рессоры пролетки прогнулись под ним, и только было извозчик взмахнул кнутом, как мой хозяин выскочил с прощальным кофе. Кинулся к Папазяну и отчаянно заорал:
— Ваш кофе, сударь!
Папазян беспомощно взглянул на пароход, потом на чашку и взял ее. Наскоро проглотил кофе и закричал:
— Гони!
Пролетка полетела к пристани.
Хозяин подтолкнул меня.
— Сбегай, Нико, помоги!
Я со всех ног припустил следом за пролеткой. Прибегаю и вижу: пароход отчаливает. Папазян стоит с остолбенелым видом, словно перед фотографом, — одна нога на мостовой, другая на подножке, — и по его желтому лицу катятся слезы.
Что делать!
К счастью, рядом случилась кучка грузчиков, босяков.
— Кричите, эй, вы! — взревел Папазян. — Остановите его! Пять грошей даешь!
Босяки и ухом не повели.
— Кричи, говорят! Золотой даешь!
Босяки заорали во все горло.
— Громче, эй! — разъярился Папазян. — Громче! Два даешь!
Босяки заорали громче.
— Три! Три золотой! Еще громче! — в отчаянии понукал их армянин.
Они орали, не жалея сил, однако пароход не остановился. Медленно развернувшись у мола, он вышел на открытый рейд.
Папазян повадился на сиденье, рвет последние волосы на плешивой голове и рыдает. Один из босяков почтительно вытянулся перед ним и, стащив кепку, протянул ее меняле.
— Не плачь, хозяин! Что ни делается, все к лучшему! — сказал он и стал ждать.
Папазян оторопело поднял голову и с изумлением взглянул на босяка.
— Чего тебе?
— Золотые, хозяин!
Меняла яростно отпихнул протянутую кепку и выругался:
— Золотые? Так твою! Научись кричи! Марш отсюда! Марш! — Тут, завидев меня, он соскочил с пролетки и схватил за ухо: — Кофе, сударь! Кофе! Прощальный кофе!.. Вот тебе, вот, вот! — и ну лупить меня по чем ни попало.
Хорошо, босяки вмешались и оттащили меня. Папазян рвал и метал, затем кое-как взобрался на извозчика и помчался в кофейню вымещать злобу на моем хозяине.
Вернулся я, гляжу — Папазян сидит на старом месте притихший, смирный, глаза красные, а лицом потемнел. А хозяин стоит в двух шагах от менялы и успокаивает его.
— Зачэм утешать? Зачэм утешать? — Папазян разрыдался. — Дома́ продал, лавки продал, виноградники продал, все продал! Где спишь?
Как вы впоследствии узнали, ростовщик опоздал, потому что до последней минуты торговался с капитаном Янко из-за старого каика. Все у него, чертяки, было!
Мой хозяин молчит, переступает с ноги на ногу, потом, собравшись с духом, тихо предлагает: