Время от времени ослепительно сверкали лиловые молнии, и вслед за этим мрак становился еще непроглядней. В редкие мгновения затишья до меня доносились какие-то тревожные крики, но я воспринимал их, как обман слуха, и мне, раздавленному ураганом, казалось, что это взывает о помощи огромный старый платан во дворе.
Однако мой напряженный слух все настойчивее улавливал их. То были крики отчаяния и зовы о помощи, словно над рыбачьим городком нависло некое космическое бедствие. И я не выдержал.
Когда я выскочил на улицу, мне показалось, что сила урагана несколько ослабла. Пока я бежал на пристань, перепрыгивая через поваленные деревья, кусты и скамейки и топча ворохи зеленых листьев, дождь то переставал, то снова усиливался, ветер — тоже, а крики становились все слышнее, превращаясь в надрывающий нервы вой.
Пологая улочка привела меня на пристань. Там, во мраке, происходило нечто смутное, как кошмар, и в то же время безумно красивое. Волны с ревом разбивались о суда, прижимая их к каменному причалу, а рыбаки, при пляшущем неверном свете «летучих мышей», силились растащить их, убрать швартовы и отогнать суда в море, подальше от берега. Некоторые уже уплыли в хаос разбушевавшегося залива и тем спаслись от гибели, которая ожидала их у твердой земли, другие же еще продолжали бороться.
Старая шхуна, освещенная фарами грузовиков съемочной группы, отчаянно колотилась о пристань, а несколько смельчаков, упираясь длинными шестами в каменную стену причала, пытались смягчить силу ударов.
Старая шхуна силилась вырваться из ловушки, в которую она попала, но, зажатая между двумя соседними судами, только билась, как живое существо, умирающее и гордое. Нос ее клевал корму переднего судна — это был разбитый, изувеченный нос, лишенный пиратского бушприта. Судно позади таранило ей корму, разнося ее в щепы. Лишь мачта шхуны по-прежнему гордо и вызывающе возносилась над нею. Но в длинных параболах, описываемых кораблем, уже чувствовалась наступающая смерть.
Я приблизился.
Капитан старой шхуны метался между носовой и кормовой частями, а за ним металась его тень, удлиненная фарами и похожая на гориллу. Он ловко орудовал тяжелым брусом, просовывая его между бортом и каменной кладкой причала.
Но все усилия были тщетны. Подходила неминуемая гибель.
На моих глазах измочаленная корма отделилась от корпуса и погрузилась в воду, левый борт отвалился, словно кусок гнилого дерева, ванты лопнули, как натянутые нити, верхушка мачты отломилась при резком ударе круто накренившегося судна о причал… Шхуна агонизировала.
Еще один удар о каменную стену — и шхуна разбилась. Волны хищно хлынули в нее.
Я повернулся и побрел в город.
У меня было такое чувство, будто я только что присутствовал при чьей-то мучительной смерти…
Месяца три спустя, когда задули холодные северные ветры, старую шхуну вытащили на берег и изрубили на дрова.
Ветры подхватили и унесли в море выброшенную золу.
Может быть, поэтому в нем все еще есть частички отжившей романтики.
Не будем жалеть о ней. Как все ненастоящее, она — лишь красивая декорация, на которой ржавеют неотмытые пятна человеческой крови.
В ДЮНАХ
Боевые корабли укрылись в заливе у рыбачьего городка. Дул штормовой ветер — северный, пронизывающий, чуть ощутимо отдающий ледяным запахом свежего снега. А ведь был только конец сентября.
День стоял светлый, с сухой итальянской синевой неба и фиолетовым морем. Лишь в звенящей прозрачности похолодевшего воздуха чувствовалось дыхание близкой зимы.
Корабли встали на якорь в заливе, и мы решили, что учебный поход кончился. Всю неделю мы слышали далекие приглушенные раскаты и догадывались, что дивизион проводит ночные стрельбы в открытом море. И вот, когда корабли взяли курс на городок, мы поняли, что у нас будут гости.
О, моряки! С белыми гармониками и желтыми гитарами сходили они на пристань, и опустевший дансинг в приморском садике оживлялся, как летом. Но теперь там не было тщеславных курортников — их крикливая и пестрая толпа уже давно схлынула. Теперь там танцевали наши девушки-рыбачки. Они вальсировали друг с дружкой, и это было некрасиво. Моряки молча курили, все теснее обступая цементный круг. Более смелые с матросской самоуверенностью разъединяли неестественные пары и образовывали новые — естественные. Лампа над дансингом, словно подвешенная прямо к черному небу, описывала широкие параболы, желтые листья взлетали из-под проворных ног, и молодое, неудержимое веселье заглушало рокот прибоя и тягучий стон деревьев. И все это вместе с мельканием светотеней придавало неотразимую прелесть осенним вечерам.