Для моряков нет ничего неприятнее такого состояния, называемого дрейфом. Машины молчат. Волны играют кораблями, как порожними канистрами. Вахтенные напряженно вглядываются в ночь. Она камуфлирует серо-синюю сталь боевых кораблей, и издалека они не внушают страха. А ведь, запертые в них, бодрствуют люди, бойцы. Они не спят, чтобы родина спала спокойно. Это красиво, поэтично и верно.
Командир пригласил меня к себе в каюту — тесное и, как мне показалось, строго холостяцкое помещение. Не было в нем ни снимков, ни сувениров, ни картин. Лишь портрет Ленина да много книг. Хозяин на скорую руку приготовил кофе, и распространившийся по каюте домашний запах настроил меня на мирный лад, хотя окружающая нас ночь была далеко не из веселеньких. На Западе бряцали оружием. Положение в Берлине снова угрожало привести человечество на перепутье военных дорог.
Командир — условно назовем его капитаном Исаевым — предложил мне чашку кофе и посоветовал выпить коньяку — против сырости.
Мы деликатно прихлебывали горячий напиток и молчали. Между нами воцарилась какая-то натянутость. Время от времени я переводил взгляд с книг на мужественное, обаятельное лицо и грустные глаза капитана. Его глаза будили мое воображение. Этот человек, казалось мне, хочет чем-то поделиться со мной. Он не случайно пригласил меня, и во всяком случае не из тщеславного желания прославиться на страницах военной печати. Я спросил, пишет ли он. Нет, только много читает. Это было вполне очевидно. У наших офицеров, кроме всего прочего, хорошо и то, что они не картежники и не пьяницы и так или иначе причастны к литературе. Это расширяет их духовный мир и делает их человечными и чуткими. Капитан Исаев принадлежал к тем идеальным читателям, которые любят и книги и их авторов. Почувствовав в нем родственную душу, я осторожно спросил его, почему он такой сумный. Как-то неудобно было сказать этому сильному человеку, этому бойцу, что у него грустные глаза.
Он скупо улыбнулся и попросил меня ничего не писать о том, чем он собирается поделиться со мной. Я неохотно обещал, прибавив, что, может быть, к концу своей жизни я все же не устою перед искушением. Капитан не принял этого условия и самым решительным образом повторил свое требование, иначе, мол, он ничего не расскажет. Пришлось согласиться. Тогда он высказал сожаление по поводу того, что «эту старую-престарую, как море, историю» приходится выуживать на белый свет в такой суровой обстановке.
Я же, прислушиваясь к ночи, к вселенскому гулу, радостно думал, что вряд ли подыщешь более подходящую декорацию для сокровеннейшей исповеди, хотя, по правде говоря, я уже давно сыт по горло всеми этими «старыми историями». Однако капитан, как видно, не очень-то разбирался в таких тонкостях.
Рассеянно глядя на темное стекло иллюминатора, он застенчиво спросил:
— Вы любите осень?.. Я тоже. Особенно морскую осень. В ней есть своеобразная мягкая и светлая печаль, располагающая к созерцанию и влюбленности — к какому-то странному состоянию влюбленности: женщины рядом с тобой нет, а ты все же мечтаешь о большой и короткой, красивой и трагичной любви… Каждую осень я беру отпуск и провожу его в каком-нибудь рыбацком городке — старинном, спокойном и безлюдном. После того, «ливанского», лета я приехал сюда. Этот городок, со своей средневековой уединенностью, как нельзя более отвечает созерцательному настроению. Ты остаешься наедине с собой и можешь размышлять сколько угодно и о чем угодно. Перебираешь в памяти свою жизнь, упрекаешь себя за дурные поступки, стремишься сделаться лучше, строишь разные планы и все чего-то ищешь. В то же время местные девушки не обращают на тебя никакого внимания — их интересуют матросы, курортницы давно разъехались, и ты живешь, поддаваясь то осенней скуке, то сладостному обаянию дюн.
Вы любите дюны?.. Я тоже. Они похожи на верблюдов, улегшихся отдохнуть. Среди них алеет шиповник и растут какие-то особенные, скрученные ветрами травы — печальные в косых лучах усталого солнца, тревожные и полные бешеных порывов, когда дуют серые норд-осты. На влажной песчаной полосе перед ними можно найти желтые и пурпуровые, черные, оранжевые и фиолетовые ракушки, иногда — старинную золотую монетку или же бутылку, выброшенную за борт каким-нибудь скучающим норвежским моряком, а в ней — письмо на эсперанто, чей неизвестный, но предполагаемый и желанный адресат — непременно женщина. Чего-чего только нельзя найти на песчаном берегу!
Он пуст, этот берег, и ялики, вытащенные на песок, кажутся издали кучкой водорослей. С утра до вечера бродил я там, погруженный в мысли о людях, жизни и море. Проголодавшись, возвращался в рыбацкий стан, где обычно ночевал, и повар — мой бывший матрос — на скорую руку поджаривал мне пеламиду, эгейскую ставриду или же потчевал рыбачьей ухой из только что пойманных луфарей. Время от времени я набрасывался на книги и тогда дни напролет не выходил на прогулку, перенесясь в незнакомый мир чужих судеб и чужого счастья. Многое в этом мире было мне по сердцу, многое казалось близким и дорогим. Порою я перебирался в городок, в старый деревянный дом, пропитанный запахом рыбы и кофе. Моя квартирная хозяйка Анна — в детстве переехавшая сюда с эгейского острова Патмоса — была добрая, одинокая, состарившаяся женщина, пережившая немало смертей, кладезь восточной мудрости и старинных легенд. Мы попивали с ней кофе в небольшой комнатушке с низким потолком, и она рассказывала мне всяческие небылицы. В сумерках смутно темнело море. Я любил эти часы.