— Этого-то я и боюсь больше всего, — прошептал он.
Передо мной стоял совершенно разбитый человек. Как он будет жить дальше? Как будет воевать, если на нас осмелятся напасть?
В дверь нетерпеливо постучали. Вошедший офицер доложил, что штабом объявлена боевая тревога.
— Сейчас буду! — Капитан Исаев поднялся. — Хотите пойти со мной?
Мы поднялись на мостик. Офицеры спокойно докладывали обстановку своему командиру. Он задавал короткие вопросы, деловые и точные. Сейчас он был другим человеком. Лишь глаза его оставались грустными.
Ветер отчаянно свистел в вантах, и мне снова показалось, что кто-то зовет на помощь. Волны, разбиваясь о корабль, вздымались высокими гейзерами. В ночи нарастало предчувствие боя. Неужели они все-таки осмелились, неужели Родина в опасности?
— Тревога настоящая? — крикнул я капитану.
— Учебная.
— Можно мне вернуться в вашу каюту?
— Зачем? Не хотите посмотреть?
— Я уже бывал на учениях. Сейчас мне хотелось бы сесть за рассказ. Разрешаете? Пока вы «воюете», я напишу его. Через неделю Венета прочтет рассказ. Наверняка прочтет.
Мгновение он смотрел на меня недоверчиво и как-то рассеянно. Мысли его переключились на другое, куда более важное, чем то, из чего я собирался сделать рассказ, как будто все случившееся произошло не с ним, а с каким-то его знакомым.
— Разрешаю, — коротко, по-военному бросил он и отошел от меня.
На аварийном ходу корабли кинулись в атаку. Дивизион капитана второго ранга Исаева штурмовал «противника».
Открытое море,
Н-ский дивизион. 1961
АИСТЫ ОТЛЕТАЛИ
Усталое солнце, желтый домик на холме, ленивая синева моря вдали — все было охвачено тягостным чувством пустоты и неохоты жить. От сада, густо обросшего «морскими огурцами», исходил жаркий неприятный запах свинороя и пыльных трав. Лишенный тени, он уныло изнывал от послеобеденного зноя. Ощущение какого-то печального конца и угнетающего сердце одиночества витало в сухом воздухе, и я с досадой подумал, что, может быть, старуха умерла в этом раскаленном мареве.
Долго стучался я в калитку. Сначала — осторожно, почтительно, затем — сердито. Никто не появлялся. Словно дом был пуст.
Я не удержался и вошел во двор. Дорожки давно уже не было. Одни истомленные жарой цветы да высокая иссохшая трава.
Я снова постучался. Застекленная передняя нетерпеливо звякнула квадратиками цветных стеклышек, и мне сделалось совестно. Может быть, старуха спит — и я не вовремя разбужу ее. Но и на этот раз никто не вышел.
Я позволил себе нажать дверную ручку. Дверь оказалась незаперта. В передней противно пахло прелым инжиром и заплесневелой полынью. Смешанный свет сквозь разноцветные стекла порождал мистический сумрак с преобладающим оттенком йода. Казалось, другое время — далекое и не прожитое мной — остановилось здесь вместе с неподвижными стенными часами из черного полированного дерева. Золотое солнце маятника сияло зловещим блеском философского камня.
Я долго раздумывал, что же делать дальше. Прислушался, и мне стало казаться, что в доме кто-то есть, что этот человек стоит, притаясь, за дверью.
Наконец дверь чуть приоткрылась, и сквозь узкую щель я увидел изношенное, обесформленное годами лицо, тревожно глядевшее на меня. Сам не знаю почему, я почувствовал себя в чем-то виноватым.
Поздоровался. Сказал, кто я и зачем пришел.
Дверь снова прикрылась, и боязливый голос тихо спросил:
— Откуда вас прислали? Не из городского комитета?
— Нет, — покривил я душой, так как был заранее предупрежден. — Я от Златки, вашей племянницы. Она в добром здоровье и передает вам привет.
Старуха показала один глаз и испытующе оглядела меня.
— А письмо? Разве она не дала вам письма?
Я объяснил, что встретился со Златкой на улице и, вернувшись, непременно напомню ей, чтобы она прислала о себе весть.
Старуха, по-видимому, не поверила.
— Всякие сюда приходят, — сказала она. — Стучатся, упоминают о Златке и расспрашивают. Вы не из какой-нибудь комиссии?
— Нет, — ответил я, — не из комиссии. Я пришел к вам по личному делу.
— Являются ко мне разные комиссии, — продолжала она. — Партийные, исторические… Вы что собираетесь написать? Очерк?
— Поэму.
Она помолчала, по-прежнему прячась за дверью.
— Документальную?
— Нет, — сказал я, — художественную.
— В таком случае вы можете выдумать что угодно, — ловко вывернулась она. — Я — старая учительница и в вашем деле разбираюсь. В свое время я была знакома с Вазовым.