— Очень рад, что вы учительница, — сказал я. — Это облегчит мою задачу. Я лишь хочу кое-что услышать от очевидца.
— С тех пор прошло очень много времени, я прочла массу книг о восстании, и все перемешалось в моей голове. В книгах, кстати, описана вся история.
— Это верно, — сказал я, — но события в них изложены очень сухо и многое пропущено. Написано, к примеру, что войска напали на повстанцев с тылу, но как в точности это произошло — о том ни слова. Мне нужен очевидец.
— Почему вы не зайдете к учителю Тодору? Он участвовал в тех событиях и многое знает.
— Его нет, — сказал я. — Вчера отвезли в больницу.
— Вот как?! — Она оживилась и сочувственно промолвила: — Бедняга! Уж не случился ли с ним удар?
— Что-то вроде этого.
Старуха доверчиво вышла в переднюю, окинула меня внимательным взглядом и произнесла:
— Ну, что ж, прошу присесть. Здесь ужасная пылища, но что я могу поделать одна!
Она была очень старая, совсем высохшая, с темным лицом и темными руками. Но, несмотря на это, во всей ее фигуре чувствовалась необъяснимая жизненность, какое-то скрытое напряжение, постоянно державшее ее настороже. Да и рассудок у нее сохранился.
Усаживаясь на пыльный стул, я заметил, что она не спускает с меня глаз.
— Извините, — стала оправдываться она, — что я так вас встретила. Я спала. К тому же эти допросы утомляют меня. Вы, случайно, не из госбезопасности?
— Нет, — сказал я. — И вы уж простите меня, что я нарушил ваш сон. Я буду вам бескрайне благодарен, если вы расскажете про мост и бронепоезд. Вы ведь знаете, литература любит такие случаи.
— Позвольте, я угощу вас, — сказала она и направилась к двери. — Хотите вишневого варенья?
Старуха быстро исчезла, и я решил, что больше уже не увижу ее.
В рамке тусклого бледно-желтого стекла как-то нереально вырисовывался железнодорожный мост в низине, и это помогало фантазии представить сентябрьскую ночь, повстанцев, залегших у моста, и медленно надвигающийся бронепоезд с двумя пулеметами на паровозе и дюжиной вагонов, из которых в темноту уставились штыки.
Место было очень удобным для обороны. С одной стороны линии круто спускался к большому каналу крутой, непроходимый обрыв, с другой — вставал отвесный, обрубленный взрывами холм, на вершине которого стоял домик, где я сейчас находился. Другой дороги к городу и морю не было.
Я взглянул на полуоткрытую дверь. Старуха стояла за нею и выжидающе смотрела на меня. Сделав вид, что я не замечаю ее, я вынул из кармана папиросы и внезапно спросил:
— Разрешаете?
Этим я принудил ее выйти из укрытия. Она сконфуженно поставила передо мной блюдечко с вареньем и неожиданно быстро заговорила:
— Курите, курите. Я очень люблю папиросный дым. Мой муж курил трубку, и от него пахло, как от цыгана.
— Кем был ваш муж?
— Судовым механиком.
— Он жив?
Она как-то особенно взглянула на меня.
— Разве вы не знаете?
— Я ничего не знаю, — со всей искренностью ответил я.
— Он погиб у моста.
— На чьей стороне?
— На их… Он был комиссаром.
Все это было для меня полной неожиданностью. В горкоме мне прежде всего рекомендовали учителя Тодора. Он должен был рассказать мне о событиях. Однако вскоре выяснилось, что старик фактически агонизирует. Тогда меня направили сюда. Второй секретарь предупредил при этом, что старуха очень строптива и, если я хочу успешно выполнить свою задачу, то должен сослаться на Златку. Так как он куда-то торопился, я не успел расспросить его обо всем подробно.
— Извините, — обратился я к старухе, — почему вы сказали, что ваш муж был на «их стороне»? Разве вы не участвовали в движении?
— Нет, — коротко ответила она и умолкла.
— Интересно…
— Ничего интересного в этом нет. Не я первая, которая не вмешивалась в дела своего мужа… Могу я вас о чем-то спросить?
— Разумеется.
— Вы не агент, не так ли?
— Нет.
— И не партиец?
— Нет.
— Может быть, беспартийный коммунист?
Старуха начала меня сердить.
— Зачем вам нужно все это?
— Да вот так, нужно.
Я насторожился.
— Как вам сказать, — начал я. — Я литератор. Думаю, этого достаточно.
— Не очень, но все же…
Она умолкла, а затем внезапно спросила:
— Вы любите Достоевского?
— Да, — сказал я, — люблю. Невыносимый, страшный гений. О нем нельзя сказать, что он крупный писатель. Он — за гранью литературы. До того он велик. Пишет плохо, а из-под его власти невозможно освободиться. Делает тебя лучше, а в то же время бросает в такие бездны, что просто приходишь в отчаяние.