Я поблагодарил ее и оставил одну у выгоревшего пыльного домика, среди заросшего сорными травами двора, в блекнущих лучах желтого заката.
Над опаленным жарою холмом вилась огромная стая аистов. Их было так много, что они заслоняли солнце. Это выглядело как предзнаменование: словно всему миру предстояло испытать ужасное бедствие.
Подавленный и расстроенный, спускался я по крутизне под шум тысяч крыльев, и душу мою тяготила тайна старухи. Эта тайна непомерно мучила меня, мне хотелось поделиться ею с кем-нибудь, я понимал, что не имею на это права, но в то же время утешался мыслью, что ложь должна рухнуть во имя погибших борцов, во имя святой правды. Аисты шумели высоко над головой и, потому ли, что я впервые видел так много птиц, или же потому, что визит к старухе вконец расстроил меня, но все окружающее казалось мне необычайным, странным, исполненным скрытого, непонятного смысла.
Я отправился в горком. Рассказал обо всем второму секретарю. Не забыл высказать сожаление, что нельзя ничего написать о комиссаре.
— Почему? — удивился он. — Почему нельзя? Народ должен знать истину. Я вот только что получил письмо от учителя Тодора. Он скончался.
В комнате вдруг стемнело. Новая огромная стая пролетала над городом. Буревестники тревожно сорвались с крыш и исчезли над взморьем.
— Что он вам пишет? — не особенно настойчиво спросил я.
— А вот что: повстанцев предала эта старая ведьма. Она была любовницей поручика.
— Но почему же учитель до сих пор молчал?
— Сложна душа человеческая. Вы это знаете лучше меня. Поди, влюблен был.
— Всю жизнь?
— Так выходит.
— Несмотря на ее преступление?
— Судите сами.
Я замолчал.
— А ему можно верить? — спросил я немного погодя.
— Вполне. Он, кстати, подтверждает то, что нам уже известно. Обнаружены письма солдат, которых насильно послали биться с повстанцами. Отысканы и еще кое-какие документы… Что же касается учителя, то тут дело ясное: утаивал, но под конец все открыл партии. Интересный был человек.
— Ну, хорошо, — сказал я, — но где же в сущности погиб комиссар? Был ли он во вражеском тылу, расстрелян ли он?
— Да нет, это ее версия, придуманная ею для того, чтобы скрыть собственное преступление… Вместе с другими уцелевшими повстанцами комиссар был сброшен в пропасть.
В комнате посветлело. Аисты отлетали. Отлетало и лето. Воздух был прозрачным, исполненным ранней осенней грусти. В лиловеющей дали угасали вершины Странджи. Выходя из порта, призывно гудело какое-то судно.
В декабре в морском саду был открыт гранитный памятник. Сильный, волевой человек с осанкой моряка спокойно взирал на море. Оно было серым, холодным.
Флотский оркестр торжественно играл «Интернационал», и всем нам казалось, что, если даже и появятся бронированные корабли, никто уже не сможет ударить нам в спину.
ЧИСТАЯ, НЕОБЪЯТНАЯ СИНЕВА
Мы сидели в лавке, прозванной рыбаками «тальянчиком», и выпивали. Было нас пять человек — пятеро капитанов.
Штормило уже целую неделю — сильно и упорно. Серые зимние ветры бушевали в море, разводя большую волну, полгоризонта побелело от пены. Навигация была приостановлена.
Рыбы не было. Пеламида исчезла на всем пространстве от нашего рыбацкого городка до Батуми и от Босфора до Одессы. Сезон выдался на редкость неудачный. Экипажи пьянствовали с горя и со скуки. Каждое утро они собирались на пристани, хоронясь от ветра за зданием портового управления, глядели на беснующееся море и, переругиваясь, расходились по тавернам.
Октябрь — месяц пеламиды — подходил к концу, а всего лишь два-три судна добыли немного рыбы. В тальянах — и на уху не было.
Положение было трагичным.
Мы сидели в лавке, выпивали и говорили о скумбрии. Теперь вся надежда была на нее.
День был солнечный и холодный. Время приближалось к полудню.
— Тоже мне капитаны! — презрительно бросил фотограф, пришедший за пачкой сигарет. — Если нет рыбы, так грибы-то есть!
Этот пожилой человек был женат на молодой и поэтому в «тальянчике» не засиживался.
— Чабаны! Марафетчики! — злым голосом крикнул он с порога. — Нашли где бросить якорь! Шли бы в лес, ваше место там!