Одним духом взобрались мы на хребет. Перед нашими глазами открылся ошеломляющий простор. Мы застыли, потрясенные огромностью горизонта, будто впервые увидели море и его чистую, необъятную синеву.
Кто-то протянул Лефтеру бутылку. Он поднес ее ко рту. Лицо у него было грубое и доброе, изваянное размашистым, мужественным резцом. Оно очень походило на наши суровые, выдубленные солнцем и бурями лица.
Так мы и стояли — широко расставив ноги, как на палубе, обвеваемые ветром, молчаливые.
Было нас пять человек — пятеро капитанов.
Рыбы не было. Не было и грибов.
Мы смотрели на море и думали о скумбрии. Вся надежда теперь была на нее.
КСОСТИС
Они сидели под огромным платаном и поглядывали на пристань, пустую в этот ранний послеобеденный час. Вот уже пятая лодка отваливает от причала. Они проследили за ней глазами до Красного маяка, возле которого одноногий принялся удить смарид. Все вышедшие сегодня в море были старыми, опытными рыбаками, и Джито, коренастый, низкорослый, с широкой, как печная заслонка, спиной, сказал себе: «Боры не будет. У барбы Аслани нет мотора, к тому же он один, вот и не уходит дальше маяка».
Сегодня Джито не проявлял охоты ловить рыбу. Нет, он не мучился каким-нибудь предчувствием, просто он подметил, что, когда Паша́ не в настроении, им не везет, и тогда ему все становилось противно. Вот он и предпочитал сидеть под платаном и ждать у моря погоды.
С самого утра все предвещало бору — с самого утра парило, и в воздухе стояло удушающее марево. Затем подул «резкий» — не очень сильный на этот раз — и всколыхнул стоячую пелену мги. Солнце, однако, по-прежнему заволакивали ленивые испарения, и оно излучало тот нереальный свет, от которого животные делаются беспокойными, а люди — вялыми и безвольными.
«Странное дело, — подумал Джито. — Где же буревестники? Ни одного не видать!»
Он испытывал почти религиозное почтение к буревестникам. Они указывают, где рыба, и безошибочно предсказывают погоду, если, конечно, твое ухо способно улавливать птичью морзянку, а глаз — читать по их косому полету. То, что они куда-то скрылись, было необычайно и, пожалуй, тревожно. Обычно перед бурей они, собравшись густой тучей, кружились с криками над рыбачьим городком, о чем-то совещались и затем мгновенно прятались за конусами дымовых труб.
«Может, в открытом море, — поспешил он успокоить себя. — Там сейчас идет ставрида».
Паша́ молчал, куря одну за другой папиросы Джито. Его лицо, опухшее после вчерашнего пьянства, словно изжаленное осами, выражало плохо скрываемое презрение. Своей лодки у него не было, и он был вынужден полагаться на милость других, в данном случае — на милость этого «чабана».
«Опять у него конец заело», — решил Паша́ и раздавил окурок, от которого почти ничего не осталось.
Когда Джито бывал на берегу, его порой охватывали приступы особенной слабости. «Очень у меня фантазия развинчена», — оправдывал он себя. Рыбаки же считали, что он просто боится выйти в море. Им было не под силу заглянуть ему в душу, отягощенную деревенскими предрассудками, и догадаться, что его переживания куда сложнее страха: в нем, вчерашнем крестьянине, происходили, тяжкие, мучительные сдвиги.
С течением времени Джито понял, что моряк испытывает страх не только на суше. Но потомственные рыбаки, к которым принадлежал и Паша́, умели не выдавать себя. И не потому, что это было вопросом чести, просто они не любили выставлять напоказ свои переживания. Рыбачий городок был маленький, все знали всё обо всех, и люди стремились к тому, чтобы хотя бы их душевный мир не сделался достоянием других.
Джито — «Малая Медведица» — был пришельцем, медленно осваивающим сложные городские отношения. Он переселился сюда из глухого горного селения двадцать лет тому назад, из них десять лет отняла единственная в городке парикмахерская. Однажды он вдруг заявил, что это ремесло — не мужское дело, и нанялся на близкий рудник. Три месяца спустя он приобрел лодку с мотором и, подобно многим местным жителям, начал вести двойственную жизнь — под землей и на море.
Паша́ мрачно сплюнул и с иезуитской ухмылкой произнес:
— Клац-клац…
Джито укоризненно взглянул на него. Рассердился было, но тут же остыл: он уже свыкся с городскими шуточками. В светлых, цвета резеды глазах лодочника; столь не идущих к его неотесанной медвежьей фигуре — до того они были женственны, — появилось выражение легкой грусти и понимания. Вчера вечером Паша́ пропил все свои деньги в компании каких-то курортников и вот теперь мучился без табаку и сгорал от нетерпения поскорее подсечь «пару рыбешок», которые позволят ему вечером в казино снова почувствовать себя равноправным членом общества. Он был добрый, сентиментальный пьянчужка — «правдоискатель», по своему невежеству не догадывавшийся, что, кроме правды, на этой земле есть и многое другое. Он был одинок — не имел ни дома, ни семьи, — а одиночество может вконец испортить и самого доброго человека.