– Тимофеич, ну что ты все нахваливаешь – он хоть способный?
– Нет, – отвечает Дементьев. – Он не способный, он талантливый!
Вот такое он обо мне говорил, а сам из меня, наоборот, душу вынимал на тренировках: «Играй проще! Что ты делаешь?!» Как будто я одним из худших был. Хотя, повторяю, там всего трем людям зарплаты платили, и в том числе мне.
Как-то, уже в «Спартаке», Дементьев меня за руку поймал, когда я курил. И, видимо, не только меня и не только за курение. А как я мог не закурить, если жил с тремя курящими? Невозможно было в комнату войти! Рейнгольд и компания ко мне все приставали: «Ну давай, попробуй! Чуть-чуть!» Вот так и попробовал. Зато выпивки, кроме фужера шампанского на Новый год, для меня не существовало, и все это знали. Я отпрашивался у Симоняна в институт, говорил, что приеду к одиннадцати. Он разрешал: мол, ничего страшного, этот ни грамма по дороге не примет.
Что такое режим – знал хорошо, потому что родители у меня спортсмены, мастера спорта, выпускники института физкультуры. Мать даже была чемпионкой РСФСР по фехтованию, а потом перешла в гимнастику. А отец входил в сборную СССР, когда современное пятиборье только появилось.
А когда меня поймали на курении, устроили общее собрание – «основа» и дубль вместе в одной комнате в Тарасовке. Тимофеич встает и говорит о дублерах:
– Да вот, у нас молодые и играть-то как следует не умеют, а курят и по девкам шляются!
Эмоциональную, словом, выдал речь. Симонян повернулся к Старостину:
– Николай Петрович, а вы что скажете?
А Старостин подумал-подумал и вдруг как махнет рукой:
– Херня! Мой брат Андрей дымил как паровоз и бегал как лошадь!
С тех пор Симонян знал, что мы с Рейнгольдом курим, но никаких гонений на нас за это не устраивал. Вернее, потом уже говорил, чтобы мы в комнатах не курили, а если на улице, то отходить подальше, чтобы молодежь с нас пример не брала. Считаю, что это правильная позиция. Правда, Никиту Палыча мы слушались не всегда – иногда тихонечко выходили покурить на балкончик, иногда на крылечко. Но обычно старались действительно отойти подальше от жилого корпуса.
О Старостине можно рассказывать бесконечно. Историю с «Динамо» и прибитой мухой все знают. Кстати, бело-голубые тогда повыше нас в таблице шли, и игра была очень важной. А был еще вот какой случай. Прилетаем в Адлер, у Юры Гаврилова – большая спортивная сумка. Объявляют посадку, мы стоим со Старостиным. И тут Гаврила сумку берет, а у него там бутылки – звяк! Все ждут, что будет.
А Николай Петрович говорит:
– Гаврила, ты смотри, вымпела не разбей!
Как-то мы его «травили» в автобусе – неужели он за всю свою жизнь ни разу не выпил? Ведь столько было побед в чемпионатах, в Кубках!
– Нет, выпил, – признался он. – На собственной свадьбе в меня вкатили бокал пива.
А в Ловчева, по-моему, так ничего еще и не вкатили.
Денег в «Спартаке» давали меньше, чем в провинциальных клубах, потому что доплат не было. Старостин к этому не стремился, да и ребята тоже. А зачем нам доплаты? В Италию съездили один раз – и эквивалент всей годовой доплаты «Шахтера» привез. На перепродаже кофт, шмоток, мохера, которого в Союзе и близко не было… Где брать мохер в Париже, нам, помню, подсказали танцоры ансамбля Игоря Моисеева, с которыми мы оказались в одной гостинице.
Мохер – это был примитив, но самое выгодное. Рокфеллер бы в гробу перевернулся от такой прибыли! Там на доллар мы покупали пять мотков, а здесь «загоняли» каждый моток по двадцатке. Тратим доллар – получаем сто рублей! При том что официальный курс доллара тогда составлял копейки.
А «Шахтер» и большинство других клубов за границу очень редко ездили, тогда как «Спартак» – больше всех. И это была заслуга Николая Петровича.
Любимая фраза Старостина была: «Глас народа – глас божий!» У нас был тренерский совет, на котором Симонян, Исаев, Старостин и опытные игроки состав обсуждали. Точнее, те немногие позиции, которые вызывали сомнения. И вот, помню, игра серьезная, и обсуждается вопрос, кого ставить – Булгакова или Кокарева. Мы все, пять человек, за Кокарева. А Старостин уперся: мол, надо ставить Булгакова, есть в нем изюминка. Поставили все-таки Кокарева, зато Мишу после этого прозвали «Изюм».
Однажды я поехал с «Динамо» на матчи в Америку. В 1972-м была Олимпиада в Мюнхене, и в сборную забрали пять динамовцев. Компенсировали потери тремя игроками «Спартака» – Дарвиным, Папаевым (к которому у Старостина, кстати, была просто чумовая любовь, обожание, он был для него игроком номер один!) и мной. А нам чего отказываться – поездка-то в капстрану, престижная. Эдвард Кеннеди, сенатор, нас тогда принимал!