Такие вещи западали в душу. Общаясь постоянно со спартаковцами в первой и молодежной сборных, я все больше проникался мыслью: «Это мне нравится». Хотя в «Локомотиве» мы были очень дружны, но судьбой мне было предписано другое, и я это чувствовал. «Спартак» вот здесь, у меня в сердце, все время был.
Я не пропускал ни одной игры «Спартака» – естественно, когда они не совпадали с матчами «Локомотива». У нас всех были билеты участника чемпионата СССР, которые давали нам право проходить на любой стадион страны. Солидные такие билеты, их до сих пор храню. И я при первой возможности посещал спартаковские матчи.
И вот в 1959 году «Спартак» решил взять меня с собой в турне по Южной Америке.
В «Локомотиве» таких поездок и близко не было. А тут – Южная Америка! Безумно хотел сыграть против этих людей и окунуться в атмосферу этих стран и стадионов. Уже пригласили в контору «Спартака», чтобы оформить в поездку. И вдруг – бац! – у «Локомотива» возникает турне в Болгарию. Как назло!
Я обратился к Морозову и попросил разрешения съездить со «Спартаком». Но он, к тому времени уже сменивший Аркадьева на посту старшего тренера, не разрешил. Пришлось ехать в Болгарию. Чувства мои вы понимаете. И когда мы вернулись, я тут же подал заявление об уходе. Оно мне однажды здорово аукнулось: Морозов затаил за тот демарш жуткую обиду и в 1966-м не взял меня на чемпионат мира.
Тогда, в 1959-м, переход мне не разрешили, потому что вмешался министр путей сообщения Бещев, друживший с набиравшим влияние Брежневым. Как это произошло – расскажу чуть позже. В «Локомотиве» мне предстояло отыграть еще до середины 1962 года.
Я все больше общался со спартаковскими людьми, самым близким из которых по духу оказался Сергей Сергеевич Сальников. Особенно мы сдружились в 1962-м после чемпионата мира, когда я залечивал последствия страшной травмы. Нас объединило то, что, несмотря на советские времена, мы с ним обладали, как я выражаюсь, комплексом неподчинения.
Однажды он стал из-за этого невыездным, а еще раньше эта участь едва не постигла и меня. В кругу футболистов я рассказывал о безобразиях, которые творятся в нашем сельском хозяйстве, – благо по временам, проведенным в Кривом Роге и Днепропетровске, знал эту тему хорошо. Меня вызвали в ЦК КПСС. Был там такой инструктор – Молчанов, так он меня два с половиной часа «имел», а я с ним еще ругался. Говорил ему: все, что он рассказывает, я и так знаю – политэкономию сдал на пять в институте. Но и как все обстоит на самом деле, тоже знаю, поскольку объездил все колхозы Днепропетровской области.
Мне могли перекрыть выезды, но первая и молодежная сборные ехали играть в Польшу, а в «молодежке», кроме меня, играть было некому. Один из руководителей федерации Владимир Мошкаркин нашел аргументы, чтобы меня-таки выпустили. В день матча на правительственном самолете Ил‑14 доставили прямиком в Лодзь и из аэропорта отвезли на игру. Мы победили 1:0, а я еще и пенальти отбил. После чего «невыездная» опасность была снята. Тем не менее я был своего рода диссидентствующим человеком, и этот комплекс неподчинения во мне сидит до сих пор. И никогда в жизни не выветрится.
Все это я рассказываю к тому, чтобы нарисовать полную картину моего душевного проникновения в это совершенно необъяснимое образование под названием «Спартак». Что в нем такого, манящего миллионы людей? Мне повезло в том, что это был не только по футбольным, а по самым высоким меркам интеллектуальный коллектив спортивного назначения. Интеллигенция считала шиком болеть за «Спартак».
Это тоже было неким элементом скрытого диссидентства. Потому что «Спартак» создавался в пику динамовскому движению, которое ассоциировалось у людей, сами понимаете с кем и с чем. Максим Горький, провозгласив: «”Динамо” – это сила в движении», немножечко подыграл определенной публике, и это раздражало.
Взрослея, я задавался целью понять феномен «Спартака». Но из футбольных людей беседовал об этом разве что с Сальниковым, который был склонен к философствованию, аналитике – но с обязательным присутствием юмора. И вот, куда ни повернись, все крутилось вокруг Старостиных. Нет, даже вокруг одного из них – Николая Петровича. Божок, Будда, что-то вообще неземное.
И меня страшно это заинтересовало – что же за феномен такой? Почему без хохм, историй, которые этот человек рождал чуть ли не каждый день и они тут же становились хрестоматийными, не обходилась ни одна выпивка, не говоря уже о чаепитиях? Сам-то Николай Петрович только чай и употреблял.