И вот тут мы возвращаемся в 1959 год – тот самый, когда я предпринял первую попытку перейти в «Спартак». Игроки красно-белых, с которыми я плотно общался, устроили в хорошем смысле слова напор – в том числе и на Старостина. Говорили ему, что Володя хочет перейти. И у меня состоялась с ним самая первая беседа на эту тему. Проходила она в старом спартаковском, как сейчас принято выражаться, офисе. А находился тот «офис» в недействующей церкви где-то на Спартаковской улице. В маленькой комнатухе сидели Старостин и Сальников.
Николай Петрович всегда переживал за чистоту спартаковских идей и очень ревностно к этому относился. Для него, конечно, спартаковский человек, образно говоря, с периода эмбрионального развития, – это то, что надо. Хотя вот Сальников, к примеру, таковым не был. Старостин не прочь был пригласить и кого-то из других команд – но только в том случае, если человек четко отвечал его понятиям о настоящем спартаковце. Потому и задал мне вопрос в лоб:
– Почему ты хочешь перейти в «Спартак»?
«Спартак» тогда играл не просто плохо, а очень плохо. В стране же гремело знаменитое движение Валентины Гагановой – передовицы производства, которая ушла в отстающую бригаду, чтобы ее поднять и сделать ударниками социалистического труда. Я был человеком, острым на язык, – и ответил:
– Наверное, хочу перейти в «Спартак» по принципу Гагановой – поднять отстающую бригаду.
Чапай – его так стали называть после того, как он сам однажды сказал «Чапай думает!»– нахмурился. Крякнул. В принципе, он мог меня за эту хохму выгнать, и в чем-то был бы прав – тональность моего ответа не соответствовала серьезности вопроса. А я так ответил, потому что его слова меня немножечко покоробили. Я же пришел сам, вот он я! В подтексте же звучало: «Что ты тут бродишь, чего хочешь от нас?» Притом что команда – извините, в заднице. И я вот так ответил, созорничал.
Ситуацию спас Сальников, который от моего ответа зашелся смехом до потери пульса. Так, что едва со стула не упал.
Старостин пришел в себя от моего нахальства и на Серегу набросился:
– Что ты тут ржешь?!
А тот слезы от смеха утирает.
И долго еще вспоминал потом:
– Владимир, – он всегда меня называл полным именем, – ну ты ему и вдал!
Непосредственный он был парень, в душе – поэт.
Старостин пытался затеять разговор об условиях, но я сказал, что сначала нужно получить разрешение на переход. Мы пожали руки и разошлись. В общем, Николай Петрович простил мне эту вольность, но зарубку в памяти наверняка сделал.
И вскоре вопрос о моем переходе рассматривался в Доме Союзов. Меня в зал не пустили, я шатался за дверью. Одет был безукоризненно: дорогой темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в тон, мокасины. Я это дело страшно любил – рубашек у меня было два десятка, если не больше, а галстуков – сорок восемь штук.
Наконец, меня впустили в зал. Все вперились в меня взглядом. И председатель Федерации футбола Валентин Гранаткин спросил у Старостина:
– Николай Петрович, скажите, пожалуйста, вам действительно нужен Маслаченко?
– Ну, если вы разрешите, – ответил тот, – то мы его возьмем, не откажемся.
То есть не настаивал, не требовал, а – «если разрешите»! Ну, думаю, хорошо. С этого дня я тебе, Николай Петрович, даю слово, что все равно в твою команду перейду.
Тональность фразы Старостина вызвала у всех смущение. Они ожидали другого. Николай Петрович не выказал готовности биться. Мол, если дадите – возьмем, а если нет – то и не надо. Было ли это связано с тем моим ответом в церкви – не знаю.
Ну переход и не дали, конечно. Меня попросили выйти, потом вернули в зал, огласили приговор:
– Перехода не даем! У тебя есть что сказать?
– Первое, – начал я и обвел взглядом сидящих. – Вот это совещание ведется крайне недемократично! Поэтому я не согласен с вашим решением…
– Иди домой, – отмахнулись они.
Я еще раз заявил, что не согласен, и вышел. И вдруг догоняет меня Морозов, который был на заседании:
– Слушай, ну ладно тебе, хватит! Чего ты хочешь?
– Значит, так, Николай Петрович, – он тоже был Николай Петрович. – Я на этом не останавливаюсь и еще подумаю, как мне дальше поступать.
– Может, тебя не устраивают какие-то условия?
Тут я сделаю небольшое лирическое отступление. Расскажу на своем примере, в каких условиях тогда жили футболисты.
Переехав из Кривого Рога в Днепропетровск, я сначала жил на стадионе, в комнате на семнадцать коек, где был собачий холод. Именно там я научился на одном матраце спать, а другим накрываться. Потом мне дали какую-то комнату, где за стеной блеяла коза. И наконец, предоставили комнату прямо напротив обкома партии, в котором заседал Владимир Щербицкий, очень меня любивший.