Тем немцам, которые были аполитичны и питали недоверие к политикам по причине корыстной и торгашеской деятельности партий Веймарской республики, Гитлер предложил спасение в искусстве и мифе. Себя он считал скорее художником, чем политиком, находясь под впечатлением слов Чемберлена о собственной персоне, что «идеальная политика заключается в ее отсутствии». Приняв эти слова близко к сердцу, Гитлер подменил обычные прозаические цели политики грандиозной концепцией немецкого предначертания и придал эстетическое значение политическим ритуалам посредством их драматизации{31}. Своими речами Гитлер стремился скорее сломить эмоциональное сопротивление слушателей, чем воззвать к их интеллектуальным способностям; его величайшие ораторские достижения на ежегодных съездах партии в Нюрнберге, подобно творчеству романтиков XIX в.[4], строились на магической силе символов, ритуала и музыки. В романтизме Гитлера заключается самое важное отличие его харизмы от харизмы Ленина: Ленин был революционером религиозного типа, а Гитлер — романтиком. Это точно отметил Томас Манн в эссе 1939 г. «Брат Гитлер». Многие приметы указывали на его реакции как художника романтического склада. Художественный подход Гитлера был абсолютно необходим в Германии, а ленинский фанатизм религиозного типа никогда бы там не сработал, поскольку немцы были самой образованной нацией мира. Покорить их разум было трудно, а чувства и сердца — вполне возможно{32}.
Язык Гитлера, подчас неуклюжий и вульгарный, черпал свою энергию в настроении, нагнетаемом внелитературными средствами. На взгляд Гитлера, немцы должны «ощущать», «слышать голос крови», «чувствовать экстаз судьбы» (словосочетание изобретенное Хайдеггером), а затем уже действовать с «жесткостью» и «фанатизмом», как и предписывал фюрер{33}. Гитлер апеллировал к героизму и самопожертвованию. Тонкий знаток истоков нацизма Карло Мирендорфф указывал, что типичным приверженцев нацизма является молодой человек в возрасте от 18 до 26 лет, которого более всего увлекает пропагандируемый нацистами «героизм»{34}. Всем своим видом и поведением Гитлер умел показать, что предчувствует новый героический языческий яростный мир, поэтому, как указывал Перси Шрамм{35}, феномен Гитлера нельзя объяснить, рассматривая его социальное происхождение и влияние на него различных интеллектуальных течений: он сам по себе представлял ясно выраженного сильного харизматика, источником силы которого была ненависть. При этом огромное значение имело то обстоятельство, что австриец Гитлер и в собственных глазах, и в глазах немцев смог идентифицировать себя с Германией, точно также как грузин Сталин идентифицировал себя с Россией, а корсиканец Наполеон — с Францией; старинная мудрость гласит, что нет пророка в своем отечестве.
Фест указывал, что «Гитлер оказался первым, кто — благодаря строго подобранным эффектам, театральным декорациям, исступленному восторгу и суматохе обожания — возвратил публичным зрелищам сокровенный смысл. Их впечатляющим символом был огненный свод: стены из волшебного света на фоне темного, угрожающего внешнего мира. Если немцы могли и не разделять присущий Гитлеру аппетит к пространству, его антисемитизм, вульгарные и грубые черты, то сам факт, что он снова придал политике величественную ноту судьбы и включил в нее толику страха, принес ему одобрение и приверженцев»{36}. Гитлер был слишком хитер чтобы просто перенять антисемитские предрассудки и стереотипы своих земляков — как истинный художник он стремился к совершенно оригинальной картине, в которой религиозное видение мира было соединено с биологическими представлениями о продуктивности и дегенерации. Особую силу гитлеровскому антисемитизму придавало то, что он был одновременно и инструментальный и искренний.
Если же остановиться на первых 6 годах его 12-летнего правления, то оказывается, что Гитлер смог достичь многого такого, чего от него не ожидали ни его сторонники, ни враги. В раздираемой противоречиями СДПГ не нашлось по-настоящему интеграционной фигуры; увлекая за собой всех конкурентов, Гитлер смог стать таковой в НСДАП, которая под его руководством сотворила в предвыборной борьбе нечто беспрецедентное и невиданное в парламентской истории Германии: в 1928 г. гитлеровская партия имела 12 мест в парламенте из 600; после выборов в сентябре 1930 г. она стала второй, а после июльских выборов 1932 г. — первой партией по числу мандатов в Рейхстаге. Важнейшим фактором роста общественной популярности НСДАП были парамилитаристские отряды партии — СА. Себастьян Хаффнер писал, что сотворенная Гитлером армия гражданской войны — СА — оказалась самой эффективной и действенной организацией из всех партийных армий Веймарской Германии{37}. СА были на голову выше других по агрессивности, жажде борьбы, жесткости. Более того, когда потребность в агрессии на внутриполитическом фронте отпала, Гитлер смог удержать эту вольницу из неуправляемых ландскнехтов и безработных на «легальном курсе», что, очевидно, было очень и очень непросто. Личный магнетизм Гитлера оставался с ним до конца, и только им можно объяснить повиновение ему до последнего часа, когда аппарат насилия и принуждения уже не действовал, и Рейху настал конец.
4
В свое время Гейне предупреждал французов, что нельзя недооценивать силу идей — философские концепции, взращенные в тиши кабинетов, могут рушить цивилизации. Он говорил, что кантовская «Критика чистого разума» стала мечом, который обезглавил германский деизм, а работы Руссо — кровавым оружием, которое попало в руки Робеспьера и разрушило старый режим. Г ейне предсказывал и то, что немецкие последователи обратят романтическую веру Фихте и Шеллинга против либеральной западной культуры. Предсказание Гейне реализовалось в фигуре Гитлера. Ср.: Берлин И. Философия свободы. Европа. М., 2001. С. 123.