Одно мое приключение — это то, что я женился, и моя жена — сильная и здоровая девушка из Гамбурга, и она тоже любит гулять по жизни. Однажды мы прошагали из Александрии по всему побережью Африки до Танжера, но это было трудно, потому что мусульмане не любят, когда рисуют их лица. Однако мы там встречали много белых людей, и я рисовал также много зданий и интересных мест — потом это все очень пригодилось в определенных кругах Берлина. Понимаете?
Мы вернулись в Германию, и в этой стране мы тоже ходили пешком. Мы присоединялись к группам молодежи и совершали экскурсии в Альпы, было много занятных времяпрепровождений в горах Шварцвальда. Моя жена родила двух детей — оба мальчики, но жизнь все еще была лишена забот. Мы встречали множество молодых людей, таких же, как мы, и вместе развлекались. В искусстве я кое-чего достиг, я делал сотни рисунков и очень гордился всеми, хотя одни были лучше, другие хуже, как полагается. К сожалению, ваши самолеты превратили в пепел большинство этих рисунков. В этой войне я потерял много моих старых спутников, славных людей… но это все в прошлом, и необходимо забвение. Теперь у меня есть лишь несколько товарищей в Ибизе. Жизнь бывает так печальна, Англия.
Тогда, перед самой войной, мои рисунки высоко ценились в Германии. Они висели во многих галереях, потому что отражали дух времени — дух молодежи, со всей чистотой боровшейся за создание единого великого государства, великой корпорации в одной стране. Мы были патриотами, Англия, и радикалами притом. Ах, как хорошо, когда весь народ, как один человек, идет вперед! Я знаю многих художников, которые думали, что анархистам не под силу справиться со всеми бедами мира в одиночку, хотя они и напялили черные рубашки. Дети не любят ложиться в темноте, и разве можно их винить? Кто-нибудь должен развести огонь в камине и включить свет. Но вам не надо думать, что мне нравятся такие безобразия, как разговоры о низших расах и так далее. Ведь сами поразмыслите, как я смог бы жить в Испании, если бы я так думал? Время было гордое и благородное, одиночество было позабыто. Я тогда испытывал ощущения, о которых сейчас думаю целые ночи, потому что я чувствовал, что после всех странствий моих юных дней я наконец достиг внимания к моей работе и при этом получил удовлетворение: нашелся фюрер, указавший мне, что я не такой, как все те люди, которых я встречал в своих странствиях. Он воссоздал меня. Ага! Англия, вы рассердились по-настоящему, побольше, чем если я хлопнул бы вас по плечу, как подобает веселому германцу! Вы думаете, я так прогнил, что, если порежусь, из меня черви поползут? Только прошу вас, не надо так думать, этого я никому не позволю. Я теперь ничему не верю, позвольте вам сказать. Ничему, ничему, ничему. Все куда-нибудь вступали в те дни, я и сам не мог удержаться, хотя я и художник. Именно потому, что я был художником, я дошел до конца, до самой крайности, опустился на самое дно. Меня несло, как эту пробку от коньяка, несло вниз по большой реке. Выплыть я не мог, и, честно говоря, река была такая мощная, что мне она нравилась, нравилось плыть по ней, по такой могучей реке, потому что я был так же легок, как эта пробка, и река никогда не проглотила бы меня. Он… он сделал нас легкими, как пробка, Англия. Но теперь политика удалилась из кругозора моей жизни, теперь я уже не отличаю одну расу от другой, один строй от другого. Ваше лицо сурово, и вы глядите вдаль. Но послушайте меня внимательно, вы счастливый человек. До сих пор вы не знали, что значит принадлежать к нации, которая переступила все границы, но вы еще узнаете, узнаете. Я вижу, что так и будет, потому что я читаю ваши газеты. До сих пор ваша страна была счастливчиком, а наша — несчастливчиком. Не было нам удачи, совсем не было. Мы люди здравомыслящие, умные, сильные, но несчастливые. Вы отрезаете голову своему королю Карлу, мы своему Карлу — нет. А теперь вы улыбаетесь моей шутке. Вы смеетесь. У вас высокомерный смех, Англия, мягкая усмешка тех, кто ничего не знает, но было время, когда стоило любому иностранцу посмеяться надо мной вот так — и я мог его убить. И убивал, да, убивал!