— Том, Том, я вот рассказывала, ты ведь поверил?
— Поверил.
— Ой, Томми, как тебе не стыдно? — говорит долговязая сестра. — Ты же совсем и не слушал.
— Нет, я слушал, мне было очень интересно.
— Ну о чем она рассказывала?
— Не знаю.
— Вот видишь!
— А мне все равно понравилось, — говорит Том. — Мне даже очень понравилось.
И он снова смотрит на кулаки в карманах, оттопыривает их еще больше и выбрасывает вперед правую ногу, словно разучивая гусиный шаг. Тем временем Маргарет успела два раза боком обтанцевать Тома лицом к нему. Она разглядывает его с величайшим интересом и растущим удовольствием. Вот, остановившись перед ним вплотную, она приникает лицом к лицу и говорит: «Тупель». Вдруг она наскакивает из него и кричит: «Тупель, тупель, синий штук». Она разражается громким ликующим смехом.
Мальчик изумленно глядит на нее. Она начинает объяснять, повизгивая от смеха.
— Глэд говорит: «Какой апиркичный?» — а я говорю: «У него еще был с собой тупель». А Глэд и говорит: «Какой тупель?» — а я говорю: «Тупель — это синий штук» — и говорю: «У него еще был с собой тупель».
Тома разбирает хохот. Долговязая девочка, удивленная и рассерженная этим бессмысленным взрывом веселья, выкрикивает: «Ну хватит».
— Тупель, тупель, у него с собой был тупель. — Детей бросает из стороны в сторону, как пьяных; они сталкиваются один с другим. Они заходятся от восторга. «Апиркичный человек — у него с собой был тупель».
Неторопливым шагом проходят двое солдат в будничной форме, оборачиваются на детей и ухмыляются. Один сдвигает фуражку на затылок, как бы заметив: «Да, уж почти что тепло — весна, да и только». Но долговязая девочка в бешенстве. Покраснев дотемна, она бросается на малышей:
— Прекратите, слышите. Вы у меня перестаньте! — Голос ее дрожит; она едва ли не перепугана.
Дети увертываются.
— Апиркичный человек — у него с собой, у него с собой, — они захлебываются смехом, — был тупель.
Она прыжком настигает их и растаскивает в разные стороны.
— Шлепки вам хорошей надо, вот именно.
От дерготни и тряски девчушка тоже краснеет. Она звонко и обиженно говорит:
— А я ничего и не сделала.
Малыш уже обо всем позабыл. Он снова запихнул руки в карманы и смотрит, верно ли они оттопырились. Маргарет кривит губы, того и гляди заплачет, но тут же передумывает. Она ставит хромую коляску, нагибается за куклой и одновременно, изловчившись, успевает подпереть падающую коляску левым боком.
— Да иди же ты, Мегги, никаких сил с тобой нет. — Силы у Глэдис и вправду на исходе. Она вся сникла; призыв ее обращен скорее к небесам, и в голосе скорбь о своей непонятости, о каторжной судьбе. Девчушка хмурится. Потом она усаживает куклу в коляску и говорит ей тихо и решительно:
— Лежи смирно, Вера, а то сейчас как тебя вот шлепну по попке.
Вкус мечты
(Перевод В. Муравьева)
Когда дюжина больших колоколов отзвонила полночь, девятилетний Энтони рывком сел на постели, словно выскочила заводная фигурка. Он уже три часа лежал без сна и ждал. Он мигом натянул рубашку и синие форменные брюки. Потом отворил дверь детской спальни и посмотрел на ступеньки в голубоватом квадрате света из слухового окна. Он затаил дыхание и начал спускаться. Ступенька скрипнула, он, не чуя ног, промчался через гостиную и отпер оконную задвижку. Еще мгновение — и он стоял на краю лужайки.
Деревья и дома выстроились по сторонам широкой улицы, посреди которой стояла церковь с низкой колокольней. Он приглядывался к небесному сиянию, к шевелящимся листьям, к мерцающим звездам, словно не ожидал застать никакой жизни. Церковь тоже с виду и не думала засыпать, а могилы на кладбище, мимо которого он что ни день пробегал в школу или за конфетами, теперь донельзя изумили его. Тронутые лунным светом плиты столпились у колокольни как прихожане, ожидающие важных вестей: одни склонились перед кафедрой, другие наклонились друг к другу.
Он перебежал улицу на цыпочках, вроде танцующего зверька, у которого играет каждая жилка.
В высоком доме за белыми воротами окно столовой было уже открыто. Стоя под ним, Энтони быстро оглянулся на небо, на деревья, на камни: а вдруг да все они обернулись и уставились ему вслед? Но они тихо, с недреманным терпением размышляли над собственными делами.
Из-за окна послышался шепоток:
— Это ты сстоишь, Тони?
— Привет, Боб.
Он взялся за оконную раму.
В растворе окна показалось длинное бледное лицо и густая шапка темных волос.
— Да не стучи ты так, понял, тут полицейский блисско. — Свистящий шепоток Роберта прерывался от волнения. — Только что просскочил, ис-са ворот поглядел. Да не ссуйся ты, — это был уже безголосый визг, — окно сскрипит.
Энтони молча юркнул в окошко. Его сердило, что Роберт тормошится, как маленький, но сердило так, мимоходом. Он привык к неспокойному поведению друга и давно уже приноровился к нему.
Соскочив на пол, он шептать не стал, а приглушенно спросил:
— Тебя-то полицейский не видел?
Но Роберт уже забыл про полицейского. У него это и выговорилось единственно от волнения. Теперь он сказал:
— Балда, чего ты копался — я уж думал, ты вообще не придешь.
Энтони ничего не сказал. Он оглядывал комнату в лунном свете.
— Ну как, рад, что пришел? — выдохнул Роберт, яростно почесываясь сквозь пижаму. Он широко улыбался и глядел на Энтони: тот отвечал суровым взглядом. Оба безмолвствовали. Неясно было, что дальше говорить, что делать. Они забыли, как у них намечалось. Взгляд Энтони скользнул по струйке лунного света через весь пол к каминному коврику и набрел на свечку, влепленную в чашке, на бутылку лимонаду, большую жестянку фруктовых консервов, глубокую тарелку и две ложки. Роберт вслед за ним поглядел туда же и снова зашушукал:
— Пирушка, ссмотри, у меня вссе готово, давай, чего дожидаешься?
Он задернул занавески, зажег свечку и уселся на коврик.
— Некогда нам бездельничать — вон сколько съесть, надо. Два фунта в этой банке.
Энтони молча занял свое место по другую сторону свечки. Роберт не сводил с него темных искристых глаз-щелочек; щеки его разрумянились от возбуждения. Он подавлял смех, но стоило ему помолчать, как губы разъезжались и подергивались. И он быстро заговорил снова, небрежно и отрывисто, как бывалый гуляка-полуночник:
— Разопьем, что ли.
— Спасибо.
— Железная была мысль, понял, сскажешь, нет?
— Какая?
— Та ссамая.
Энтони на это ничего не сказал. Дело было мировое, нешуточное, и нечего болтать.
Роберт еле справился с разъехавшимися губами.
— Ну давай приложимся, гони штопор, понял?
— Какой штопор?
— Да ты што, понял, я же тебе ссказал: возьми штопор.
— А сам говорил — у тебя есть.
— Нету у меня — он в сстоловой, а там пол жутко сскрипит.
— Да ладно, обойдемся ананасами — они как у тебя, целыми ломтями?
— Откуда я тебе их возьму, на рождество ссъели — это перссики, понял — открывалку-то хоть принес?
— Какую открывалку?
Держа банку в обеих руках, Роберт шарил взглядом по полу. Он сердито хмурился, но на губах у него все так же играла улыбка.
— Да ты что, балда, — как же мы теперь бесс открывалки.
Энтони разглядывал медный каминный прибор, который так и блестел, отражал свечное пламя. Он протянул руку и потрогал набалдашник у кочерги, осторожно, как будто гладил незнакомую собаку.
Он вдруг поднял глаза и увидел, что Роберт ухмыльнулся во весь рот. Он хоть и понимал, что забулдыге надо быть мрачным, но чувства одолели рассудок. Он выпалил:
— Ну скажи, не мысль, а мечта — насчет пирушки?
Энтони чуть поднял брови. Слово «мечта» поразило его: оно было до странности точное и правильное. Поэтому-то он и предпочитал держать язык за зубами. Он задумчиво посмотрел на друга из-за бутылки, банки, чистых тарелок и ложек. «Неплохо придумано».
Заверещал входной звонок. Роберт кинулся в дверь, Энтони метнулся к окну. Через три минуты отец Роберта, в халате и шлепанцах, стоял в передней и беседовал с молодым полисменом, а тот крепко держал Энтони под руку. Мальчик был бледен, как смерть, глаза его округлились, но вид у него был скорее отрешенный, чем испуганный.